Пейзаж с парусом

— Кирилл Константинович, миленький, к нам, пожалуйста, просим! Чем бог послал.

— Может, правда? — нерешительно поддержал Осоцкий и опустил руки.

Тамара стояла совсем близко, и Оболенцеву казалось, что он слышит запах ее волос. Получалось, что они вроде бы делят ее с Осоцким.

— В другой раз, — сказал он и подтолкнул Тамару в сторону, притворяя дверь.

— О-они г-гребают… — глухо донесся голос Макарова, словно бы играющего роль. — И-им с нами противно!

Теперь вокруг было тихо; так тихо, что слышалось шуршание шагов по мягкому ковру коридора. Тамара шла рядом, опустив голову, и он не знал, как теперь поступить. Они уже поравнялись с его каютой, и тут она остановилась, закрыла ладонями лицо и заплакала, вздрагивая плечами, как тогда, на палубе ночью, и всхлипывала все громче, почти навзрыд. Он вконец не знал, что с нею делать, и поспешно, прямо в панике, дернул за медный грибок, пропуская ее к себе, под теплые волны вежливо фырчавшего вентилятора.

— Ты что, не слышишь? Я сегодня сказала мужу, что ухожу от него. Как будто знала, что ты в Москве.

— Но… мне нужно в Успенское, — соврал он и обрадовался, что ложь вышла только наполовину; можно ведь и уехать и остаться, на студии не требовали немедленного ответа о переделках. И повторил твердо: — Мне сегодня же нужно в Успенское. Рано утром съемка.

— Но я все равно сказала Толику, что ухожу. Ты рад?..

Она стояла посредине каюты, и он подтолкнул ее, чтобы села, и достал платок — вытереть слезы, но мешали руки, ее руки, закрывшие лицо, и он опустился на корточки перед ней, не зная, как все же поступить. Поднялся, налил в стакан боржома и протянул, но она не отпускала рук, а он стоял с протянутым стаканом, молчаливо прося.

Сколько же он так стоял и о чем тогда думал? Помнится только, как она вдруг опустила руки и подняла голову. Лицо ее было мокрое, красное, а он не замечал ничего, видел только большие, широко открытые глаза. Удивительно, как серьезно они на него смотрели! В них не было ничего, что привело их обоих сюда, в каюту, как будто Тамара хотела одного — увериться, что это он перед ней, он, а не кто другой. И вдруг засмеялась негромко. Так негромко и счастливо, что у нее опять навернулись слезы, и схватила стакан, жадно выпила и снова стала смотреть, и теперь уже глаза ее не были серьезными, они видели, что это он, действительно он стоит перед ней, и она снова засмеялась, уже без слез.

Господи, неужели от простого узнавания можно так счастливо смеяться? Только-то всего… и что теперь? Он сделал шаг по узкому пространству каюты, рванул, опуская, деревянное жалюзи на окне.

— Чтобы Осоцкий снова не привязался, — сказал, оправдываясь не то перед ней, не то перед самим собой. — Так ведь лучше? А то снова это начнется. Я этого не люблю… Черт знает что творится иногда в экспедициях… Можно подумать, что ради этого некоторые идут работать в кино…

Он говорил, а она молчала. Лишь следила за ним взглядом и, казалось, не слышала его слов. А он не знал, что еще сказать и что сделать с собой, большим, нелепо торчащим между двумя диванами в холщовых чехлах. И как-то само собой вышло, что он сел рядом с ней. Стенка шкафа оказалась близко, ему было трудно поместиться. Тамара подвинулась чуть-чуть, и он почувствовал, что касается ее.

Его удивило, что вблизи она совсем не щуплая, как обычно казалось, и будто бы проверяя, что не ошибся, прильнул к ней плечом и снова подумал, что она совсем другая, чем казалась.

— Кого же ты все время ждала? — спросил он, почти не слыша своего голоса. — Я замечал, ты все время кого-то ждала.

— Тебя, — сказала она.

Он не знал, как относятся к позднему возвращению соседей те, кто располагался на самой первой палубе, собственно даже в трюме, бесплацкартном помещении, где койки выстроены в два этажа и между ними нет ни дверей, ни перегородок. А Тамара, по своему низшему положению в группе, жила именно там. Уже рассвело, по палубе грохотал ведром вахтенный матрос, и лучше всего было сделать вид, что никто не проводил ночь ни в чьих каютах, просто заговорились, загляделись на летнее, рано заголубевшее небо, и вот, пожалуйста, на ногах. Взял Тамару за руку и повел по трапу наверх, в рулевую. Оставил возле широкого окна, за которым сначала полого, а потом круче и круче вздымался склон Молодецкого кургана, а сам пошел к капитану. Спросонья тот никак не мог понять, чего он от него хочет, а он хотел — в полную противоположность тому, на чем настаивал накануне, — чтобы «Зея» поскорее снималась с якоря и шла в Ярославль.

За два месяца путешествия с киногруппой капитан разучился чему-либо удивляться, и через полчаса теплоход уже разрезал наискосок Волжское водохранилище, раскланиваясь со встречными судами белым флагом-отмашкой.