Пейзаж с парусом

Кран, веревочное ограждение, толпа людей и автомашины на солнцепеке — все осталось прежним, а вот самолет, выкрашенный в зеленое, с красными звездами на боку, с простреленной во многих местах обшивкой представился иным: казалось, он действительно только что приземлился, всего минуту назад пропахал костылем косматую траву, и трехлопастный винт вот-вот замер, дрогнув в последний раз. Летчику, решительно сдвинувшему фонарь кабины, теперь, наверное, стал слышен треск кузнечиков, такой мирный, такой непривычный после долгого рева мотора. А может, он и не слышал никаких кузнечиков, летчик. Скорее всего, не слышал, потому что тревожно озирался, стоя на плоскости, и даже схватился за кобуру пистолета, расстегнул, а потом нагнулся и, нашарив в кабине нужное, выпрямился, спрыгнул на землю. Он явно был в замешательстве, правда, всего секунду, всего миг, необходимый ему, чтобы вернее что-то решить. И он решил, и видно было, что в руках у него ракетница и он хочет выстрелить в горловину бензобака.

Пробка не поддавалась. Он с трудом отвернул ее и оглянулся, окинул взглядом самолет. Ему наверняка стало жалко свою машину, хоть и израненную, не способную сейчас лететь, но все-таки целую, еще готовую вылечиться и снова подняться в небо. Он даже опустил руку с ракетницей, летчик, и, возможно, вздохнул тяжело, вспомнив, как самолет надежно нес его среди облаков. И не только его, но и пушки и пулеметы, и они стреляли в другие машины, с крестами на крыльях, и, быть может, до того, как появились на обшивке ровные швы пробоин, летчик успел наделать пробоин в других самолетах, тех, с крестами, даже наверняка успел, потому что на такой машине многое можно сделать, если умеешь.

И все же настала пора. Он поднял тяжелую ракетницу и уже мог спустить курок, но тут над ровной линией косогора, на фоне белесого неба возникла цепь солдат. Они видели, что самолет садится, или им кто сообщил — неважно, плохо то, что они развернулись по всем правилам, цепью, их был целый взвод, и крайние забирали в стороны, торопясь охватить самолет с боков.

Летчик заметил солдат. Наверняка понял, что, захоти они стрелять, его бы уже сразил их автоматный огонь — метров на пятьдесят, на семьдесят достали бы. Но он не отступил ни на шаг. Наоборот, постарался поточнее устроить ствол ракетницы в горловине и выстрелил в бак…

В общем-то, сделав такое, не отскочишь. Возможно, потому летчик и не побежал от солдат. Знал, что не достанется им живым после взрыва, который сам устроил. Но инстинкт все же сорвал его с места, когда грохнуло, когда обдало огнем то место самолета, где был бак. Могло бы и посильнее рвануть, но бензина, наверное, осталось уже немного.

Черный дым повалил, заклубился и, подхваченный ветром, стал растекаться, словно бы старался скрыть самолет от солдат. На время не стало видно и летчика, даже почудилось, что он побежал прочь, но ветер опять налетел порывом, снес дым на сторону, и летчик обнаружился — с пистолетом в руке стоял за фюзеляжем и целился в набегавших, совсем близких солдат.

Бухнул первый выстрел, добавив к огню, лизавшему зеленую плоскость, такой же поразительный в своей реальности звук. Летчик выстрелил еще раз, и теперь ему отозвался немецкий автомат, а за ним другой, третий. Солдаты находились уже рядом, человек шесть. И только когда один из них, плотно сбитый, с удобно закатанными рукавами мундира, рухнул внезапно, выронив тяжелый автомат, летчик бросился бежать.

Солдаты продолжали палить по беглецу, но не все — некоторые, торопясь, отстегивали саперные лопатки, забрасывали землей пламя на самолете. Им это было очень важно — погасить огонь, потому что стреляли уже только двое, с колена, и вот только не попадали никак в петляющую по полю фигурку, пока она наконец не исчезла то ли просто в траве, то ли в какой-то яме…

Дым повалил сильнее, и солдаты старались вовсю, чтобы сбить пламя, но их кто-то отогнал, закричал громко, так громко, что, казалось, в мире нет ничего сильнее его голоса, и они послушались, побежали прочь от самолета, на ходу пристегивая лопатки, с трудом, устало забрасывали за спину автоматы.

Это хорошо, что их прогнали, вовремя. Потому что возле самолета опять показался летчик, и солдатам, раз уж они добежали до истребителя, ничего не стоило его убить.

Он сначала не знал, что делать, летчик, но тот же громкий голос приказал и ему, и он сначала неуверенно, остерегаясь подступить к горящему самолету, все-таки влез на плоскость и, прикрывая локтем лицо от дыма, юркнул в кабину. На секунду дым отнесло ветром, и он показался во весь рост. Вылез на плоскость, спрыгнул и подошел к тому месту, где раньше был бак, а теперь пылал костер, здоровенный костер, и зачем-то снова поднес туда свою ракетницу, хотя уже ничего не надо было поджигать, и бросил ее, отскочил, заметался на фоне пламени, вдруг охватившего фюзеляж. А немецкие солдаты снова бежали на него цепью, только быстрее, чем раньше, проворней, и он не успел обойти хвост, пришлось стрелять отсюда, из этого пекла, как бы загнанному в огненный угол.