Пейзаж с парусом

И точно! Тютелька в тютельку. И уж все забылось, и уж опять Оболенцеву хорошо. Даже смех разбирает, какой нелепый Макс в трусах рядом с литым Фигурновым, рядом с гимнастической худобой Славки. Да пусть, теперь неважно — нежные Максовы формы быстро скрылись под шелковой рубахой, цвета утреннего неба кальсоны плотно облегли толстые ляжки. И давай лезь, голубчик, в костюм, хорошо, солдат помогает, кряхти, мучайся, раз тебе выпало профессиональное счастье слетать на МиГе!

Лицо Макса залила краска, но глаза вдруг погрустнели, когда солдат повернул его и стал что-то стягивать сзади, застегивать. Костюм слабо отливал серебром и был очень красив. Сбоку, пониже кармана, по ноге Макса свисала трубка. В самолете ее присоединят к специальной системе, и, когда во время эволюций самолета тело оператора, привыкшее к одной лишь земной силе тяжести, примутся раздирать иные силы, в тонкую оболочку костюма поступит воздух; костюм обнимет со всех сторон несчастное тело, сдавит его и таким путем защитит от зловредных сил, от притаившихся в них еще со времен черной школьной доски масс и ускорений.

Из картонной коробки над шкафчиком милого Золина, одолжившего Максу такой замечательный костюм, солдат вытащил кислородную маску, шлемофон и защитный, как у мотоциклистов, шлем с большим темным козырьком. Примерили, и Макс стал похож на космонавта, заулыбался, не то представив себя уже летящим в воздухе, не то решив, что в такой амуниции не пропадешь.

И, как товарищи по космическому кораблю, по какому-нибудь там «Союзу» или «Аполлону», его обступили Фигурнов и Широков, тоже в костюмах, тоже в шлемах. Хлопали Макса по плечам, что-то говорили ему, а Оболенцев смотрел на них и обещал себе, что обязательно придет сюда, в высотный домик, попросит одеть и его так, хотя бы только одеть, и пусть фотограф группы снимет на память.

Ему вдруг стало удивительно близко и понятно то, что произошло два дня назад на студии, когда смотрели, а точнее, ругали снятый для картины материал. Прежде, после уговоров и назиданий, он ведь согласился «вернуться в русло сценария» только внешне, формально. А теперь почувствовал себя так, точно был соавтором Городецкого. Действительно, думал Оболенцев, это интересно и впечатляюще — идти в фильме не от разных там переживаний, споров и столкновений персонажей, от любви и нелюбви, а вот от этих костюмов, шлемов и трубок, свисающих с бедра, от стеклянной будки на крыше высотного домика и тонко звенящих антенн, от стоянок, рулежек, КП и бетонных плит взлетной полосы, от самолетов, турбин и радиолокаторов. Время комнатных историй, встреч в полуночных электричках и кроватей со смятыми простынями прошло. Ну… не прошло, но не в этом суть. Она в человеке, садящемся в самолет. Или в электровоз. Или идущем к мартену. Хомо сапиенс, глядящий не внутрь себя, а в эпоху…

Мысли стремительно неслись в голове Оболенцева, возбуждали, подзадоривали на какие-то другие, столь же напористые и стремительные, — он даже пожалел, что надо уходить из высотного домика. Как жаль, все же успел подумать, как жаль, что я начал снимать, не потолкавшись хотя бы с месяц на аэродроме. Как на «Волгарях»…

Тогда, уж под конец работы, команда буксира, все лето изображавшего для фильма старый, идущий на слом пароходик, устроила прощальный банкет с изобилием водки и паюсной икры собственного приготовления, и подвыпивший механик, припадая на правую, раненную еще в Сталинграде ногу, повел его к себе в машинное отделение, стал показывать, что там и зачем. И Кирилл поразился, как красива медь паровой машины, как загадочно светится шлак в топке, и пожалел, с болью непоправимой утраты пожалел, что не удосужился спуститься под пол рулевой рубки, где провел столько часов с мегафоном в руках, что не затащил Макса с камерой к отполированным, масляно блестящим шатунам, не придумал сцены, происходящей в тесноте машинного отделения. Здесь, он понял, даже самые простые слова обрели бы двойной, тройной смысл…

Но сейчас у него был именно такой сценарий — с «шатунами». И он решил: все, сцену с вдовушкой, со всеми этими тисканиями на сеновале — к черту, в корзину. И пусть подполковник Понизовский готовится к новым волнениям, а Коробкин с консультантом пишут новую бумагу командующему: сегодня только первая съемка с полетами, а будет их пять, десять, двадцать, сколько надо, но главными в картине действительно будут самолеты. Старые и новые, предвоенные и военные, винтовые и реактивные. И тогда посмотрим, что скажут на студии, тогда уж им нечего будет сказать!

Оказалось, что из высотного домика есть еще выход — прямо под брезентовый навес, под которым, как на санаторном пляже, рядком стояли раскладушки. Славка сразу улегся, Макс храбро последовал его примеру, только никак не мог устроиться в стеснявшем его костюме, а Фигурнов только присел и посмотрел на часы. Появился Жора с кофром для камеры и тоже уселся на раскладушку, а потом вытащил камеру и стал приставать к Максу — спрашивал, сколько тому потребуется кассет, но Макс, казалось, не слышал ничего в мире.