Пейзаж с парусом

— …Вы модернизируете какую-нибудь ячейку структуры — у нас, скажем, участок пескоструйной обработки. Но она не дает, структура! Она не даст довести эту ячейку до максимальной производительности, потому что ее не обеспечит малопроизводительная предыдущая и не примет последующая…

Вот, вот, думал Травников, для него его заводик — структура, система, задача глобальной важности, а редакция газеты — нет. И какая беспардонность: «ваша девушка», «Люсьена Борисовна, что, без образования?» А сам где нахватался?

— …А если взглянуть свыше, — гудел Оптухин, — на наше производственное объединение как на структуру, тогда ведь наш завод — ячейка. Вы представляете? Сейчас мы, допустим, на уровне. А если нам встать хотя бы на порядок выше? Тогда альтернатива: либо нам следует входить в структурную кооперацию с другими столь же современными предприятиями, либо нашему объединению — да, всему объединению! — выходить на новую ступень…

Светофор мигнул с более светлого, как казалось Травникову через очки, желтого света на более темный, зеленый. Такси, стоявшее впереди, рвануло, как на гонках, за ним понеслись уязвленные «Жигули», сразу трое, и Травников включил мигалку, стал забирать правее, к тротуару. Здание метро надвигалось серыми арками, толчеей у входа, железными заборчиками ограждений. Там остановка запрещена, Травников знал, но надо было что-то делать с этим технологом-прогрессистом, с этим доморощенным рыцарем НТР — не везти же его домой, чтобы дослушать лекцию, вместо иностранца, которого напугалась Ася; в виде гостя напугалась, потому что в холодильнике — шаром покати.

— Вот метро, — сказал Травников. — Пожалуйста, побыстрее, здесь нельзя останавливаться.

— Да? — спросил Оптухин, опасливо озираясь, будто штраф грозил ему. — Мы так быстро доехали… А я хотел досказать…

— Не надо, — сказал Травников.

— Ну да, завтра.

— И завтра не надо. Не приезжайте. Я все понял и сам приеду к вам на завод. Адрес и телефон у меня есть.

Оптухин медленно, нерешительно, похоже, соображая, все ли так он сделал, как хотел, и все ли сказал, выбрался из машины, снова просунул голову в окно:

— Но вы, наверное, сразу пойдете в дирекцию?

— Я пойду туда, — отрезал Травников, — куда сочту нужным.

— Ну да, — тихо и робко, уже отставая, сливаясь с гулом мотора и улицы, донесся голос технолога. — Ну да…

6

Он помнил: деревья уже наполовину облетели, вода холодно сквозила из-за них, и было ветрено. Шульц стоял на краю бонов и разговаривал с начальником клуба, а когда заметил его, замахал рукой:

— Женья! Минутка!

Они стояли друг против друга, и мальчик молчал, удивленный, что Шульц его позвал и что лицо у него спокойное, даже доброе. Немец был одет в парусиновую куртку, какие выдавали яхтсменам, и шея у него была замотана толстым шерстяным шарфом — похоже, болело горло.

— Я надеюсь, тот сцен у вас дома не испортит наших отношений. Ваш отец — строгий человек. Но отец не судят, я думаю, вы понимайт.

— Он не любит Лодыженских, — сказал мальчик. — Родителей Юлии. Никогда не любил. А мама наоборот. Вот они и спорят все с отцом.

— А мы с вами, — засмеялся Шульц, — оказались между молот и наковальня.

— И Юлия, — сказал мальчик.

— О да. — Шульц погрустнел. — Но она очень самостоятельный девушка. Ни на что не обращает вниманий, ни на что. Мой приятель архитектор, который нас познакомил, вел у нее практик. Он говорит, что Юлия — самый большой талант в их группа.

— Рисует здорово, — сказал мальчик и подумал, что Юлия сейчас, наверное, сидит в той обширной комнате, где он пил чай с Софьей Петровной, за тем же обширным столом. — У меня два ее рисунка осталось. Решетка Летнего сада и дом какой-то.

— Да, — сказал Шульц. — Старый архитектур — красиво.

Они еще немного поговорили, Шульц сказал, что жалко, нельзя сейчас походить на яхте — суда готовят к подъему на берег, Воркун наполовину разобрал такелаж. Мальчик пошел помогать своему рулевому, а когда через неделю снова появился в яхт-клубе, судов уже не было на воде, дул сильный ветер с залива, нес снежную крупу, и в клубе, кроме сторожа, никого не было.

Мальчик еле дождался весны. Воркун встретил его приветливо, они раза два выходили на своем швертботе, но потом рулевой снова пропал, и, пожалуй, пришлось бы идти к начальнику просить, чтобы тот определил на другое судно, если бы не Шульц: он снова стал занимать на швертботе место Воркуна, а однажды взял мальчика на свою крейсерскую — выходили далеко в Невскую губу, мальчик работал со всеми на равных, и там, в заливе, вспомнив внезапно, как Санька скинул его с осводовского вельбота, как держал за волосы и учил правильно плавать, удивился быстроте, с какой неслось время, и тому, что теперь у него действительно есть своя жизнь, отдельная от родителей, от школы, от Леньки Солощанского с вечными его шахматами, даже от начальника яхт-клуба, потому что тот связал его с Воркуном, надеялся, что все пойдет валиком, несерьезно, но оказалось, что есть Шульц, и все может идти по-другому. Как это — са ира? Да, са ира…