Пекарь Ян Маргоул

В распивочную вошел управляющий Чижек. Воцарилась тишина, и его приветствие застряло в ней торчком, как кол посреди поля.

Пекарь оробел, но растерянность заставила его заговорить. Он брякнул:

— Гласный и старик Махачек бранят вас. Разве вы воруете?

Управляющий побагровел от гнева, глянул быком на простака. Шагнул к Яну — они стояли теперь лицом к лицу, и только тишина разделяла их.

— Видали? — промолвил Чижек, удовлетворяя смутному чувству собственного достоинства — своему и остальных. — Видали, каков болван, совсем рехнулся, знай глотку дерет, вино хлещет да за глаза людей чернит! Слушай, дурень, дурная голова, остерегись! Продырявилось твое корыто, и лавчонка твоя рухнет на твою же голову, оглянуться не успеешь! Недолго тебе разваливаться в доме, который и не твой совсем, недолго швыряться деньгами, которые ты накануне выпросил под высокий процент!

Маргоул слушал и чувствовал, что голос разъяренного человека отвечает голосам сомнения, звучащим в его собственном мозгу. Неясная цифра гудела где-то в глубине, и сам Маргоул стоял очень низко. Если б управляющий взглянул на этого двадцатидевятилетнего ребенка, который стоял тут и ужасался, и дрожал, он наверняка умолк бы, не сказал ни слова больше. Но волна гнева поднималась все выше и выше с каждым ударом сердца, и Чижек злобно припомнил бедняку ту небольшую сумму, которую когда-то ссудил ему.

— Вот вам мой долг, — промолвил Ян, выворачивая карманы; однако в них нашлось по более двух гульденов.

Тогда он заплатил за пиво и поднялся, стряхнув ошеломление.

— Я ухожу, но вы не бойтесь за свои деньги, я верну их вам сполна.

Голубизна и зной обрушились на него за дверью трактира, и он, устрашенный и притихший, повел домой обоих мальчиков.

Йозефина! — позвал он, поднимаясь на крыльцо. — Сосчитай, пожалуйста, все наши долги, я хочу их уплатить.

Я помню их наизусть, — ответила жена, — я знаю, что нам не хватает тысячи семисот гульденов.

Вот как, — заметил пекарь. — Нам не хватает денег!

Бедность, эта псица с бешеными глазами и шелудивым задом, которая с тех пор гнездилась у их очага, как страх гнездится в мозгу костей, завыла у порога и вошла.

Маргоул повязал фартук и, очинив перо, сел к столу писать.

— Ты не все знаешь, — сказал он жене, поднимая глаза от бумаги. — Я должен еще за твое платье и за зонтик. Раз как-то я выиграл в карты и купил кое-что для Яна Йозефа, а в другой раз проиграл и занял у управляющего Чижека двадцать гульденов.

Пани Маргоулова не удивилась.

— Это все, Ян?

— Нет, — ответил он, — еще несколько геллеров мы должны мельнику да крестьянам за зерно.

Ян Маргоул писал красивым почерком, каким давно уже перестали писать. Он клал строку к строке и цифру к цифре — и под конец его увлекающееся сердце порадовалось тому, что страничка вышла на славу. Тетрадь закрылась, как закрываются ворота тюрьмы за выпущенным на волю узником. Ян встал от своих подсчетов и принялся болтать с ребенком, слушать, как воркует голубь-сизарь.

Ян, — промолвила жена, — я не хочу об этом думать, но если дело кончится плохо, мы куда-нибудь уедем, и ты наймешься на работу.

Наймусь, — согласился он, не сразу сообразив, о чем она, потом добавил: — Я не боюсь, пекарня наша в доброй славе, и хлеб наш — добрый.

«И все же, все же, — думала жена, — он тот, кто есть, — хороший пекарь и умелый работник».

Тень долговых расписок, накрывшая дом, как траурно опущенные крылья, стала рассеиваться — и снова сделалось светло. Ян Йозеф играл на полу перед отцом.

«И не более, не более того!» — повторяла пекарша, глядя на своих мужчин.

Не успеет петух пропеть дважды, как Ян Маргоул забудет обо всем. Сейчас он месит тесто и все пять чувств его трудятся подобно пятирукому божеству. Вот он орудует деревянной лопатой, похожий на гребца в бушующем море. Куда девались денежные заботы — он юн, как все дети, и, как дети, не думает ни о чем, кроме того, что сейчас у него под руками. Сноровка у Маргоула была удивительная, он скорее играл, чем работал; и это тем лучше, что так добывал он хлеб свой насущный.

Нередко в разгар работы Яном овладевала потребность говорить, и он, усевшись на край стола, когда в пекарне становилось тихо, принимался рассказывать:

— Девять лет тому назад, ребята, задумал Рудда жениться; невеста его была как все, но Рудда даром что целый год в женихах ходил: знал он ее очень плохо и иной раз с трудом понимал, чего ей надо, когда она заговорит, бывало, о чем-нибудь мудреном, как это водится у молодых девиц. Его все какая-то тревога грызла, и вот, не зная, как быть, пошел он к ясновидцу. Наш Рудда не больно-то верит всему, но говорит, как увидал ясновидца, так и понял: необыкновенный он человек. Кощей поздоровался с гостем и сразу давай ему голову морочить. Так и сыпал словами, и такого он напустил туману, такой мороки, таких страстей напророчил, что запомни я хоть что-нибудь, так у вас душа бы в пятки ушла. Кончил пророк громы метать и заговорил, что тебе проповедник. А на прощанье сказал Рудде: «Заходите опять, мадам, да воды мне принесите». Выходит, ясновидец догадался, что посетитель содовой водой торгует…