Пехота

Нам нельзя сейчас к нормальным людям, мы злы, недоверчивы и агрессивны даже по отношению друг к другу. Мы живем уже чисто из принципа, ну и потому, что мы привыкли быть — здесь. В двадцать первом веке, посреди огромной страны тысячи мужиков привыкают жить в дырках в земле, мыться от случая к случаю едва теплой водой, есть мерзкую хрень, которой кормят солдат в нашей армии, ездить на издыхающих тридцатилетних грузовиках и в счастливом, богатом варианте — на волонтерских корчах, где работает три передачи и в лучшем случае одна фара. И при этом выполнять боевые задачи. Я вспоминаю об этом каждый раз, когда смотрю в сети очередное интервью очередного нардепа или высокого военного чина — эй, мы здесь, мы люди, живущие в земле и видящие семьи четыре недели за год. Минус дорога.

День.

— Какие еще стволы? — я слышу в телефонной трубке глухой голос рависта.

Танцор вздыхает, и это я слышу гораздо лучше.

— Ладно, — говорит коммандер. — Мы зушку сдали?

— Сдали, — опять равист. Монотонен и спокоен.

Хрупкая весна шестнадцатого срывается то на дождь, то на солнце. И грязно — но терпимо. И холодно — но не до ледяных пальцев. Вымершая улица Старогнатовки тускла и абсолютно безнадежна, и несколько человек, стоящих рядом с грязной военной машиной, переминаются и потирают руки совершенно машинально. В блеклой траве окурки «Прилук», какие-то грязные банки и лютейшая безысходность третьей весны войны.

Я вжимаю телефон в ухо, с трудом разбирая диалог двух мобилизованных военных. Связь дерьмовая, но меня это абсолютно не раздражает. На войне оно так быстро получается — не злиться, что связь плохая, а радоваться, что хоть какая-то есть.

— Значит и стволы к зушке сдали? — наполягає коммандер.

— Да. Два, — равист непреклонен.

— Четыре. Два стояли и два запасных.

Дым на секунды окутывает пальцы и уносится куда-то в сторону сепаров. Самое частое, что делает пехота на передке, — это курит. Нет смысла покупать дорогие сигареты — все равно курить будешь все, что дымится.

— Номера есть? — наконец сдается равист.

— Мартин? — говорит Вася в трубку.

Я несусь в старый курятник, подлетаю к ящикам и хватаю бумажку, на которую выписаны номера. Рыхлая сырая субстанция ползет под пальцами и равнодушно распадается в нечитаемую бумажную хрень… достаю ручку из кармана, купленную полчаса назад в «нижнем» магазине в Старогнатовке, и начинаю переписывать номера на ладонь.

К чему долго привыкал — это к грязным рукам. К каёмкам под ногтями. Влажным салфеткам вместо душа. Казалось бы — ну банальнейшая бытовуха, да? Оказывается, чччерт, как же мы от нее зависим-то… Гелевая ручка, открытая ладонь, телефон прижат плечом к уху и автоматный ремень неудобно так впивается в шею. Но снимать я его не буду — лучше так потерплю, чем забыть где-то зброю. Не могу уже без оружия. Вообще не могу, оно на каком-то таком уровне записалось в подкорку, что непонятно, как потом на гражданке жить. Но до гражданки далеко.

— Мартин, какого хера? — коммандер подгоняет, ага.

— Полминуты.

Вася недоволен, он бесится и хамит. Это нормально — он злится, потому что равист завтыкал вписать в накладную два ствола к зушкам, и мы теперь, вместо того чтобы заниматься дооборудованием позиции под Докучем, торчим уже два часа на складе РАО. Обижаться не имеет смысла — на командире роты дикая ответственность, и он, хочешь-не-хочешь, иногда срывается. Правда, все чаще и чаще.

Номера выписаны, щелчок камеры, отправить.

— Смотри фб, — говорю я и отключаюсь.

Закуриваю — ну понятно. Пинаю ногой раздавленную улитку к АГСу, спотыкаюсь и бреду к светлому прямоугольнику выхода.

Фотка ладони улетает. И мало кто в тот момент об этом думает: ее электронная копия падает в память покоцанного китайского смартфона и потом, год спустя, попадется мне на глаза.

А я все еще не могу привыкнуть к грязным рукам. Иногда так странно… Оттираю их, изводя ужасающее количество влажных салфеток, и все равно — бесит это.

А хотя… Похеру.

Спустя полчаса.