Пелагея

Как-то зимой, недели две спустя после Нового года, к ней зашел Сережа Петра Ивановича – пьяный, еле на ногах стоит.

Сережа нравился Пелагее – простой, бесхитростный, – и она не ради Петра Ивановича, а ради самого Сережи стала вразумлять его: нехорошо, мол, Сергей Петрович, так за воротник закладывать, рано тебе еще с бутылкой дружить…

– Рано? – вспылил Сережа и задиристо, совсем как заправский пьяница, ударил себя кулаком в грудь. – А ежели у меня настроения нет? А ежели у меня душа со своей орбиты сошла?

– Да чего твоей душе надо? Человек с высоким образованием, у всех на виду, здоровьем, слава богу, не обижен – чего еще пытать судьбу?

– Не понимаешь ты, Пелагея… Не понимаешь…

Да, Пелагея и в самом деле не понимала, из-за чего мучается человек. И добро бы он один, Сережа, а то ведь нынешняя молодежь только и знает, что на настроение жалуется. А почему? Отчего? Нет, ей, Пелагее, в их годы было не до настроений. Дай бог кусок хлеба добыть. Да с ними тогда и не церемонились. Утром в лес не вышел, а к вечеру тебя уж в суд повели.

– Не в отца ты, Сережа, не в отца, – сказала Пелагея. – Нету у тебя отцовской хватки…

– И слава богу! – петухом вскинул голову Сережа.

А чего же петушиться? Отец-то себя и с малой грамотой вон как в жизни поставил. А ежели ему бы да такое образование, как у сына!

– Жениться тебе надо, Сережа, – посоветовала Пелагея. – Да жену бери покрепче себя. Без настроений…

– Не буду я, Пелагея, жениться. Вовек! – наотрез заявил Сережа.

– Ну уж это не дело, Сергей Петрович, не дело… Надо жениться. Тогда и с бутылкой скорее расстанешься…

– Не буду! – опять с пылом вскричал Сережа. – У меня сердце разбито… Вдребезги!

– Да кто его разбил?

– Кто? Эх! – Сережа пьяно замотал головой, потом вдруг вскочил на ноги, забегал по избе, и только по тому, как он со вздохом посмотрел на переднюю стену, где рядом с зеркалом висела увеличенная Алькина карточка, Пелагея поняла, кого он имеет в виду.

Она, конечно, не очень верила Сережиным вздохам, мало ли куда занесет человека во хмелю. Но дочери написала: так и так, мол, Алюшка, дорога тебе домой не заказана. Заходил Сергей Петрович, хорошо говорил о тебе…

А Алюшка на это ответила: "Плевать я хотела на твоего Сергея Петровича!" Да еще добавила: "Хватит с меня и того, что ты всю жизнь на Петра Ивановича молишься…"

После этого Пелагея долго не могла успокоиться. Да что же это такое? – говорила она себе. Как жить дальше?

Ведь что бы она ни сделала, все невпопад, все мимо…

Но не Алькино письмо сокрушило Пелагею. Сокрушила Пелагею пекарня.

* * *

Ее давно тянуло на пекарню. Считай, еще с осени, с той самой поры, как заболела.

Думала: стоит только увидеть ей свою пекарню да подышать хлебным духом – и сразу хворь пройдет, сразу прорежется дыханье, И вообще она в жизни ни о чем и ни о ком так не тосковала, как о пекарне. Даже об Альке, родной дочери.

Первый раз за реку Пелагея отправилась было еще в феврале, когда впервые после долгой метели заледенелые окошки вызолотило красное солнышко. Но дальше спуска возле сельсовета не ушла. Из-за стужи. Из-за снежных заносов. Страхи страшные, что намело. У сельсовета, под угором, на чистом месте лошади по брюхо ныряют – так что же говорить о ней, хворой бабе?

И вот дождалась она первой затайки.

Утром встала ни свет ни заря. Чистая, благостная – вечером накануне специально сходила в баню, будто к богомолью готовилась. Из дому вышла с батожком – тоже как богомолка. И люди попадались ей навстречу какие-то благостные, просветленные.

Антоха-конюх догнал на санях перед самым спуском к реке – когда бы раньше остановился? А тут натянул вожжи:

– Ты ли это, Прокопьевна? – Да мало того, соскочил с саней, руки к ней протянул: – Нутко, поедем вместе. Скользко спускаться. – И так по-хорошему улыбнулся.

Пелагею до слез прошибла Антохина доброта. Она поблагодарила его, но на сани не села.

Всю дорогу какая-то незнакомая, но такая славная музыка нарастала в ее душе – так разве оборвет она ее сама?

И она легким осиновым батожком, который специально раздобыла где-то Маня-большая, щупала отмякшую дорогу, ловила губами теплый южный ветер, порывами налетавший из-за реки, и все ковыляла и ковыляла помаленьку туда, к желтому бревенчатому зданию на угоре среди сосен…

Зато уж домой она шла как пьяная, вся в слезах, не помня себя… И хорошо, на реке ей опять повстречалась подвода – на этот раз бригадир из соседней деревни ехал, – а то бы пропадать ей, ни за что бы не добраться до дому….

Огорчения для Пелагеи начались, едва она подошла к пекарне. Помойка. Возле самого крыльца. Две вороны роются…

– Да куда это власти-то смотрят? – возмутилась она. Почему медицина-то спит? Нет, бывало, особенно в голодные годы, каждую неделю к ней фельдшер наведывался. Или сейчас и фельдшера перестали ходить на пекарню, раз сыты?

Она поднялась на крыльцо, открыла наружную дверь – и того чище: поросенок. Бросился ей под ноги с визгом, будто спасаясь от ножа.