Самые интересные из моих приключений — если мне позволено тешить себя надеждой, что они вообще представляли какой-то интерес, — теперь окончены: тайна разъяснилась, невинный оправдан, виновные осуждены. Более того: поскольку препятствия к браку между недостойным героем повествования и бесподобной героиней отпали, было бы пустым празднословием распространяться о всех перипетиях традиционного, принятого в свете ухаживания. Не подобает мне и расписывать преувеличенные выражения благодарности, в которых любящее сердце Гленвила сочло нужным изливаться по поводу моих успешных действий в его пользу. Он не желал допустить, чтобы мимо моих ушей прошла хоть одна из тех похвал, которых, по его мнению, я за эти действия заслуживал. Он рассказал леди Розвил и Эллен о моих похождениях с товарищами достойного Джоба. И венцом удач, благодаря которым я стал орудием спасения и оправдания Гленвила, было для меня то, что я услышал из уст его матери и прочел в глазах сестры. Для меня не слишком долго тянулось время, которое, хоть оно по праву именуется счастливейшим в нашей жизни, мы (то есть все по-настоящему влюбленные) из-за испорченности человеческой природы страстно желаем сократить елико возможно.
Ровно через месяц с того дня, как освободили Гленвила, должна была состояться моя свадьба. Реджиналд еще настоятельнее меня требовал ускорения этого события. Будучи твердо убежден, что дни его сочтены, он превыше всего стремился своими глазами увидеть, что мы соединились. Это его желание, его горячее сочувствие нашему счастью, придало ему столько энергии и жизненных сил, что мы даже стали надеяться на его выздоровление. А терзавший Реджиналда роковой недуг словно поддерживал обманчивую надежду наших любящих сердец, разливая по щекам его румянец, зажигая лихорадочным огнем глаза и скрывая подо всем этим свою упорную разрушительную работу.
С того памятного дня, когда я встретился с леди Розвил на *** стрит, мы с ней не виделись. Она никого не принимала и не выходила из своего роскошного дома, и газеты непрестанно сокрушались по поводу болезни или во всяком случае добровольного затворничества той, чьи пиры и празднества доставляли великосветской хронике самый блестящий материал. Единственный человек, которого она к себе допускала, была Эллен. Ей она с некоторых пор поведала о своем чувстве и от нее получала ежедневно сведения с здоровье сэра Реджиналда. Случалось, что, выходя поздно вечером из квартиры Гленвила, я проходил мимо женской фигуры, закутанной так, чтобы ее не могли узнать, и стоящей прямо против его окон, — из-за летнего времени они не закрывались, — чтобы увидеть хоть уголок его комнаты или хоть на мгновение уловить очертания его исхудалого, изможденного лица. Если это одинокое бдение совершала именно та, кого я подозреваю, то поистине глубока и сильна была любовь, способная до такой степени покорить сердце и овладеть духом надменной и высокородной графини Розвил!
А теперь перехожу к совсем иному действующему лицу этой правдивой повести. Когда день моей свадьбы был назначен, родители мои гостили у леди Г. Я написал им обоим, прося их одобрить сделанный мною выбор. От леди Фрэнсес пришел ответ, который я здесь и привожу: