Пеленг 307

Уже совсем стемнело. Дорога неясно белела впереди. Я включил подфарники.

— Может быть, догадывается. Он часто выходит на трассу со мной. Я не говорил, — сказал Алешка. Он отер ладонью лоб. — Душно... Дождя бы...

— Где ты живешь?

— Направо, за пожаркой.

Алешка изнеможенно откинулся на спинку сиденья и вытянул ноги, насколько позволяла тесная кабина «москвича».

Миновали приземистую беленую пожарку и поехали вдоль узкой улочки, погруженной в мягкий июльский полумрак. Вверху светилось зеленое небо. И дорога была мягкая и ласковая. Казалось, что она прогибается под колесами.

— Здесь, Семен Василич. Дальше трудно развернуться...

Алешка не смог открыть дверцу. Он теребил ее, дергал и смутился. Бывает так, что состояние человека можно понять по одному движению. Алешка как-то сразу обмяк и растерялся. Я помог ему выйти.

— Спасибо, Алеша.

— Не за что, — глухо отозвался он.

Когда я тронул автомобиль, чтобы развернуться, Алешка подался ко мне всем телом.

— Семен Василич, — с тревогой окликнул он. И не успел я откликнуться, как Алешка вяло махнул рукой и расслабленно поплелся к калитке.

В сенях брякнуло ведро. Алешка вошел в дом. Я посмотрел ему вслед.

4

— Здорово, — сказал мне отец. Он сидел за столом под тополями и курил. На краю стола горела керосиновая лампа. — Как работалось?

— Добрый вечер, батя... Шесть рейсов, — ответил я. — Где мама?

— К Марине пошла. Мы отужинали... Ты что-то припозднился. Поломка?

Накрытые белым полотенцем, на столе стояли тарелки с малосольными и свежими огурцами, вареная картошка в чугунке и кружка с молоком. Картошка была еще теплая. Тут же на буханке хлеба лежали ножик и ложка.

— Алексей метки свои показывал на трассе, — сказал я, отрезая себе толстый ломоть.

Отец перешел в гамак, а я сел на согретую им табуретку.

— Какие метки? — заинтересовался отец из темноты. Он следил за мной. — Перец на загнетке, в железной банке.

Я сходил за перцем.

— Он всю трассу разметил, вроде как буйки поставил — где какую передачу врубать и с какой скоростью надо ехать. С точностью до метра. Здорово придумал, —сказал я.

— Здорово... — протянул отец. — У него десять рейсов сегодня.

— Девять. Вчера было десять, — сказал я.

— Здорово. Сообразил, чертенок! Я и то подумал, как это другие по восемь да по семь, а он — десять. Трасса каверзная. — Помолчав, отец добавил: — А Федор с ним осторожничает еще.

— Федор не знает... Никто не знает. Алешка один так работает.

— Как это не знает! — сердито проворчал отец. — Федор — и не знает.

— Не знает, батя, — тихо повторил я. — Алешка один ездит по своим меткам. Второй год...

Отец поднялся из гамака и пошел на летнюю кухню. Я ел.

— У тебя есть спички? — издалека четко спросил он.

— Есть, — ответил я, вынимая коробок. — Только они, кажется, все горелые...

— Что за пропасть — не напасешься спичек! Каждый день приношу по два коробка!

— Пошарьте за трубой, батя, — осторожно посоветовал я.

Спичек отец не отыскал. Да они и не были ему нужны: его цигарка ярко светилась в темноте.

Мне не хотелось думать о завтрашнем дне. Я давно съел свой ужин и сидел на месте, положив локти на стол. Лампа начала коптить. Я убавил фитиль и снова положил руки на стол.

Этот проклятый камень! Алешка вытоптал бурьян, и теперь он заметен метров за семьсот. И березка — ее видно даже ночью. Руки — умнее головы. Теперь они будут заодно с машиной — ей легче, если у камня переключить передачу...

Я попытался предположить, как поступили бы сейчас Феликс или Меньшенький. Но никак не мог представить их здесь, в этой обстановке: ни Костю, ни Феликса, ни даже Мишку.

— Батя! — позвал я.

Отец не ответил. Только протяжно скрипнула за моей спиной табуретка — это он повернулся.

— Если бы тебе было десять лет, — немного погодя ответил он сердито, — я растолковал бы. Но когда тебе было десять лет, я валялся по госпиталям с вырванным боком. — Он еще помолчал и добавил: — Уже в пору мне у тебя подмоги просить.

Несколько минут отец сидел неподвижно. Было тихо, лишь едва слышно сопела передо мной на столе керосиновая лампа да потрескивала батина цигарка. Потом табуретка снова скрипнула — отец поднялся и побрел в сени. Проходя мимо меня, он замедлил шаг, но не остановился. В дверях он сказал:

— Одно зараз ясно: мы с Федором да вот еще с Валюхой твоей коммунизм сработать справились бы годков за пятнадцать... Мабудь, Хрущев вас с Алехой в виду имел — пять лет набросил... на размышления...

— Спать ложись, сынок, — донесся мамин голос, ослабленный дремотой и тишью. — Того и гляди, светать станет.

Я потушил лампу, постоял, привыкая к темноте. «Не может быть, чтобы Алешка уже уснул, — подумал я. — Улицу найти можно — налево за пожаркой, но дом в такую темень отыскать трудно».

В сенях где-то был фонарик. Несколько дней назад я его видел; батарейка еще дышала.

Осторожно я шарил руками впотьмах. Звякнули бутылки, посыпались какие-то коробки...

— В ящике с гвоздями в углу глянь, — совсем рядом прозвучал отцов голос...

Отец стоял на пороге, смутно белея мешковатыми кальсонами.

Я достал фонарик, несколько раз мигнул им в потолок — батарейка слабо, но работала.