Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Если Homo sovieticus смотрит на жизнь сквозь призму иллюзий, необязательно идеологического характера, а скорее в универсальном романтическом смысле, у Homo zapiens не осталось никаких иллюзий относительно своей судьбы или государства, и тем не менее он так же прочно увяз в консюмеристской антиутопии, как наивный советский человек – в сетях марксистской майи. Дмитрий Пугин, один из начальников Татарского, так объясняет различие между прежним советским и новым потребительским сознанием:

В Нью-Йорке особенно остро понимаешь… что можно провести всю жизнь на какой-нибудь маленькой вонючей кухне, глядя в обосранный грязный двор и жуя дрянную котлету. ‹…› Правильно, здесь этих вонючих кухонь и обосранных дворов гораздо больше. Но здесь ты ни за что не поймешь, что среди них пройдет вся твоя жизнь. До тех пор, пока она действительно не пройдет. И в этом, кстати, одна из главных особенностей советской ментальности83.

Постсоветские персонажи Пелевина сознают бессодержательность собственного существования, но полностью подчиняются правилам игры. Технологии в новом обществе открывают обширные возможности социального контроля, и успешность общества зависит не столько от идеологических фантомов, рассчитанных на то, чтобы одурачить отдельных людей, сколько от поддерживающего самое себя поля власти всей системы, где люди/клетки функционируют как от них требуется, одурачены они или нет.

В конечном счете оказывается, что куда-то подевалась легендарная духовная стойкость России перед искушениями Ваала (бога наживы)84. Бывшие поборники духовности быстро пошли на поводу у требований рынка. Предпосланное роману посвящение – «памяти среднего класса» – подразумевает деградировавшую в новых условиях интеллигенцию85: «…Средний класс в России формируется как раз из интеллигенции, переставшей мыслить национально и задумавшейся о том, где взять денег»86. Дефолт 1998 года, изображенный в финале книги, наносит удар по нарождающемуся постсоветскому среднему классу. Вместе с тем в эпиграфе «средним классом» названа советская интеллигенция – иронический анахронизм отражает способность новых парадигм потребления навязывать свои оценки прошлому, успешно стирая присущие ему ценности.

В новых условиях все ценности, в том числе особенно значимые, связанные с русской национальной самобытностью, превращены в рыночные. Как раз особенно чтимые идеалы, в том числе представление об уникальной способности России сопротивляться материализму, продаются особенно хорошо. Пелевин сардонически замечает: «…Продавать самое святое и высокое надо как можно дороже, потому что потом торговать будет уже нечем»87.

Идея фикс русской культуры (продвигаемая Достоевским и другими), «русская национальная идея» функционирует как дополнительный финансовый механизм, ведь чтобы вывести капитал на международный рынок, к нему должна прилагаться некая национальная парадигма. Поскольку как дореволюционное «православие, самодержавие, народность», так и советская «победа коммунизма» ушли в прошлое, от медиа требуется четкая и ясная концепция бренда, чтобы обставить сделку. В «Generation „П“» такой парадигмы в стране найти не удается, а так как альтернатив, способных противостоять глобальному консюмеризму и популярной культуре, не осталось, множатся поставляемые средствами массовой информации симулякры.

В романе Пелевин показывает, как в мировой техноконсюмеристской деревне глобальное душит и опошляет локальное. Прибыльная стратегия для внутреннего рынка – определять нацию через недостатки Другого. В рекламе российских сигарет «Золотая Ява» предлагается использовать панораму Нью-Йорка с высоты птичьего полета, изобразив пачку «Явы», падающей на город, будто ядерная боеголовка. Эта идея восходит к всплывшей в конце 1990-х годов ностальгии по империи, которая постепенно вытесняет критическую переоценку советского прошлого, характерную для периода перестройки. Еще одно фальшивое решение – псевдославянофильство, вошедшее в моду прославление дореволюционной России. Западные товары подаются в псевдонародной упаковке, как в случае с рекламой Sprite: «Я в весеннем лесу пил березовый Спрайт»88.