Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Но если чувство, пробудившееся во мне, было не то, которое называется любовью, то, признаюсь, что оно приближалось к последней. Я пламенно желал, чтобы она была счастлива, чтобы ей удалось выйти замуж за того, кто ей нравился; у меня не было ни малейшей ревности, ни малейшей мысли о том, что она могла бы меня избрать предметом своей любви. Но когда, бывало, заслышу я, что отворяется дверь, сердце бьется у меня от надежды, что это — Цанце; и если это была не она, я не был доволен; если же это была она, сердце забьется еще сильнее, и я рад и счастлив.

Ее родители, которые уже были хорошего мнения обо мне и знали, что она влюблена до безумия в другого, без малейшего опасения позволяли почти всякий раз ей самой приносить мне мой утренний, а иногда и вечерний кофе.

Она обладала пленительною простотою и ласковостью. Как-то раз она сказала мне:

— Я так сильно влюблена в другого, а между тем я столь охотно бываю с вами. Когда я не вижу своего милого, я только здесь и не скучаю.

— Ты не знаешь, почему это?

— Не знаю.

— Я тебе скажу — почему. Потому что я не мешаю говорить тебе о твоем возлюбленном.

— Это так, но мне кажется и потому еще, что я вас очень, очень уважаю!

Бедная девушка! Она часто брала меня за руку, пожимала мне ее и не замечала, что это, в одно время, и было приятно мне, и волновало меня.

Благодарение Небу, я могу вспомнить без малейшего угрызения совести об этом милом создании.

XXX

Эти страницы были бы наверное гораздо приятнее, если бы Цанце была влюблена в меня, или, по крайней мере, я бы бредил о ней. Однако эта простая привязанность, которая нас соединяла, мне была дороже любви. И если я когда боялся, что мне сердце могло изменить, меня это серьезно огорчало.

Как-то раз, боясь, чтобы этого не случилось, в отчаянии от того, что нашел ее (уже не знаю, в силу какого очарования) в сто раз прекраснее, чем она показалась мне сначала, будучи охвачен грустью, которую я иногда испытывал вдали от нее, и радостью, которую причиняло мне ее присутствие, я решился дня два быть угрюмым, воображая, что она несколько отвыкнет от общения со мною. Средство это мало помогло: эта девушка была так терпелива, так сострадательна! Обопрется локтем на окно и все смотрит на меня молчаливо. А потом и говорит мне:

— Синьор, вам, кажется, наскучило мое присутствие, а все-таки я, если бы могла, проводила бы здесь весь день и именно потому, что вижу, что вам необходимо развлечение. Это скверное расположение духа есть естественный результат одиночества. А вот попытайтесь поболтать хоть немного, и скверное расположение духа исчезнет. А если вы не хотите поболтать, поболтаю я.

— О вашем возлюбленном, да?

— Ах, нет! Не все же о нем, я и о чем-нибудь другом умею поговорить.

И она начинала действительно рассказывать мне о своих домашних делах, о суровости матери, о добродушии отца, о ребячестве братьев; и рассказы ее были полны простоты и прелести, но, для себя самой незаметно, она попадала опять на излюбленную тему, на свою несчастную любовь.

Я не переставал быть угрюмым и надеялся, что она рассердится на это. Она же, было ли это неумышленно или с хитростью, не обращала внимания на мою угрюмость, и пришлось мне кончить тем, что я вновь повеселел, вновь улыбался, тронутый ее нежным терпением со мной и благодаря ее за него.

Я откинул неблагодарную мысль — рассердить ее, и мало-помалу мои страхи оставили меня. В самом деле я уже не находился под влиянием их. Долгое время исследовал свою совесть, писал свои размышления по этому вопросу, и подробное изложение их мне помогло.

Человек иногда пугается пустых призраков. Чтобы не бояться их, нужно рассмотреть их поближе и с большим вниманием.

И есть ли вина в том, что я желал, с нежным беспокойством, ее посещений, что я дорожил тем удовольствием, которое они доставляли мне, что мне приятно было ее сострадание ко мне, приятно было платить ей привязанностью за привязанность; ведь наши мысли, которые мы передавали друг другу, были чисты, как самые чистые мысли детства; ведь пожатия ее руки и ее ласковые взгляды, меня волнуя, наполняли меня спасительным уважением.

Раз вечером, делясь со мною сильным огорчением, испытанным ею, несчастная бросилась ко мне на шею и оросила лицо мое слезами. В этом объятии не было ни малейшей дурной мысли. Дочь не могла бы с большим почтением обнять своего отца.

А все-таки после этого мое воображение было слишком потрясено. Это объятие мне часто приходило на ум, и тогда я не мог больше ни о чем другом думать.

В другой раз, при подобном же порыве дочерней доверчивости, я быстро высвободился из ее милых рук, не прижимая ее к себе, не целуя ее, и сказал ей:

— Прошу вас, Цанце, не обнимайте меня никогда, это нехорошо.

Она пристально посмотрела на меня, потупила глаза, покраснела и верно впервые прочитала в душе моей возможность любви к ней.

Она и после не переставала быть дружной со мной, но эта дружба сделалась более почтительной, более соответствующей моему желанию, и за это я был ей благодарен.

XXXI