Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Второе посещение было барона фон Фогель. Он застал меня в сквернейшем состоянии и, слыша, что доктор, хотя и считал для меня полезным кофе, но не решался приказать давать мне его, так как это предмет роскоши, выразил, к моему удовольствию, согласие на это, и было приказано выдавать мне кофе.

Третье посещение было не знаю какого-то другого придворного, человека лет пятидесяти-шестидесяти, который явил нам своим обращением и своими речами самое благородное сочувствие. Он не мог ничего для нас сделать, но его теплое отношение к нам было для нас благодеянием, и мы были ему благодарны.

О, как жаждет узник видеть создания своего рода! Христианская религия, столь богатая человечностью, не забыла причислить к делам милосердия и посещение узников. Видеть людей, которые сострадают твоему несчастию, услаждают тебе его, даже когда они не имеют средств облегчить тебе его более действенно.

Величайшее одиночество может быть полезно иным в смысле самосовершенствования, но я полагаю, что оно было бы вообще гораздо полезнее, если бы не доводить его до крайности, если бы допускать некоторое соприкосновение с обществом. По крайней мере, я так создан. Если я не вижу себе подобных, я сосредоточиваю свою любовь на слишком незначительном числе их и перестаю любить других, если же я могу видеть, не скажу многих, но все-таки порядочное число, я нежно люблю тогда весь род человеческий.

Тысячу раз мое сердце горело любовью только к такому незначительному числу людей и так было полно ненависти к другим, что я ужасался этого. Тогда я подходил к окну, жаждя увидеть какое-нибудь новое лицо; и я почитал себя счастливым, если часовой не проходил слишком близко к стене; если он подходил так, что я мог его видеть; если он поднимал голову, слыша, что я кашляю; если выражение его лица было доброе. Когда мне казалось, что я замечаю на его лице отпечаток добрых чувств, сладкая дрожь охватывала меня, как будто бы этот незнакомый солдат был самым близким моим другом. Если он удалялся, я ждал с беспокойством влюбленного, когда он вернется, и если он возвращался, смотря на меня, я радовался этому, как великой милости. Если же он не проходил больше так, чтобы я его видел, я оставался убитым, как человек, который любит и знает, что другим до него нет дела.

LXXXV

В смежной камере, где раньше был Оробони, находились теперь Д. Марко Фортини и синьор Антонио Вилла. Этот последний, крепкий и здоровый прежде, как Геркулес, сильно страдал от голода в первый год, а когда стали ему больше давать пищи, он был не в силах переваривать ее. Долго он изнемогал и потом, доведенный почти до крайности, упросил, чтобы ему дали камеру с более чистым воздухом. Зловонная атмосфера тесного склепа была для него, без сомнения, чрезвычайно вредна, как и для всех остальных. Но выпрошенное им средство уже было для него недостаточно. В этой большой комнате он пробыл еще несколько месяцев, потом после нескольких кровоизлияний умер.

За ним ухаживал его товарищ по заключению Д. Фортини и аббат Паулович, поспешно прибывший из Вены, когда узнал, что он умирает.

Хотя я и не был с ним связан такими же тесными узами, как с Оробони, все-таки смерть его меня сильно опечалила. Я знал, что его чрезвычайно нежно любили его родители и жена! Все-таки ему скорее надо завидовать, чем сожалеть о нем, а каково оставшимся в живых!

Также моим соседом был он и в свинцовых тюрьмах, Тремерелло приносил мне много его стихов, а ему носил мои. Иногда в этих стихах его царило глубокое чувство.

После его смерти, мне казалось, что я полюбил его больше, чем при жизни, слыша от солдат, как тяжело страдал он. Несчастный не мог покориться безропотно смерти, хотя и был весьма религиозен. Он испытал в самой сильной степени ужас перед этим страшным шагом, но не переставал, однако, благословлять Господа и восклицал со слезами:

— Я не умею уподобить свою волю Твоей, меж тем я хочу уподобить ее, сотвори Ты во мне это чудо!

У него не было мужества Оробони, но он подражал ему, говоря, что прощает врагам.

В конце этого года (это был 1826 год) мы услыхали однажды вечером в коридоре шум шагов нескольких человек. Наши уши уже привыкли прекрасно различать тысячи родов шума. Вот открывается дверь, мы узнаем, что это дверь той камеры, где был адвокат Солера. Открывается другая — то дверь Фортини. Среди нескольких сдержанных голосов мы различаем голос директора полиции. Что такое? Обыск в такой поздний час? Но почему?

Но в скором времени снова вышли в коридор. И вот милый голос доброго Фортини:

— О, бедный я! Извините меня, пожалуйста, я забыл том дневника.

И быстро-быстро побежал он назад, чтобы взять этот том, потом присоединиться к группе. Открылась дверь на лестницу, мы услышали, как они спустились до конца: мы поняли, что двое счастливцев получили помилование, и хотя нам и прискорбно было, что мы не могли следовать за ними, мы все-таки радовались за них.

LXXXVI