Пенальти

Франсуа не ответил. Впрочем, если Лa Мориньер хотел привлечь внимание публики, то результат превзошел его ожидания. Все перестали замечать дождь, который, впрочем, ослабел, словно специально для того, чтобы подчеркнуть значение заключительной части надгробной речи.

— Я ничего не скажу больше. Ибо здесь не место и не время говорить об этом. Но я хочу поклясться тебе, дорогой Виктор… Клуб Вильгранда, ради которого ты жил и, возможно, ради блага которого ты умер, выйдет еще более окрепшим из всех испытаний…

За спиной репортера журнала «Баллон д'ор» кто-то из журналистов съязвил:

— Сталинград… Вильгранд… У вас одна и та же борьба…

Виперен, местный корреспондент газеты «Курье дю Миди», обернулся.

— О, может быть, мы скоро окажемся на передовой.

Все вокруг негромко рассмеялись.

— …Военные корреспонденты на футбольном фронте…

Обратившись в сторону гроба, оратор в костюме от Кардена закончил.

— Прощай, Виктор Пере. Мы никогда тебя не забудем!

Словно очнувшись, небольшая толпа зашевелилась. Священник затянул в последний раз: «Из глубины взываю к Тебе, Господи». В группе журналистов кто-то произнес:

— Черт побери! Можно подумать, что в этом Лa Мориньере проснулся лев. До сих пор я его больше видел за аперитивом в дорогих барах, где он пытался волочиться за девками, вызывая у них смех. Когда у вас такие седые волосы, надо иметь немало деньжат…

Кюре закрыл свой молитвенник и стал размахивать кадилом, которое он затем передал вдове. Присутствующие вытянулись в цепочку, чтобы поочередно выразить ей свои соболезнования. Франсуа отметил, что нет Луи Жомгарда. Муниципальный совет был представлен его заместителем по делам спорта. Кто-то передал Рошану кропило. Он изобразил рукой крест и оросил мокрое дерево гроба несколькими каплями святой воды (ее было смехотворно мало по сравнению с тем количеством, которое падало со свинцового неба). Дюгон буквально вырвал у него из пальцев священный предмет, прошипев:

— Мне кажется, эта тема теперь больше относится к рубрике, которой занимается папаша Дюгон, а не ты. Поэтому я бы чувствовал себя лучше, если бы ты, Рошан, меньше путался у меня под ногами.

Скоростной поезд бесшумно мчался в Париж по дну прямой выемки, пересекающей район Божоле.

По обеим сторонам тянулась покрытая травой и цветами насыпь, или вдруг возникал на фоне виноградников встречный поезд. Цветные картинки за окном мелькнули словно в калейдоскопе.

Удобно расположившись в купе первого класса, Доминик то и дело вызывала в памяти высокую фигуру мужчины в плаще с карманами, откуда выпирали бесчисленные записные книжки. «Будь объективна, моя милочка. Ведь это настоящее пугало по сравнению с теми мужиками, которых ты познала, выражаясь словами из Библии. Он не похож на сексуально озабоченного. И ты совсем не в его вкусе. Однако тебе нравится быть в его компании. Поверь мне: скромники — самые способные в постели».

Она нарочно старалась быть циничной. Словно отвечая одолевавшему ее бесстыдному желанию, усиленному, по ассоциации, движением обтекаемого локомотива, который на скорости триста километров в час разрывал пелену воздуха, будто насилуя ее. Она почувствовала вдруг, как повлажнели ее ладони и слабость овладела всем телом, но того, кто мог бы ей помочь, не было рядом. Молодая женщина с видом недотроги чуть поправила свою юбку. Сидевший за столиком завсегдатай этой железнодорожной линии, похожий на предпринимателя (строгий костюм, галстук, атташе-кейс и часы под «Картье»), от самого Марселя делал вид, что изучает какие-то бумаги, поглядывая на ее ноги. «Нет никаких причин, чтобы ты путешествовала одна…» Было видно, что его одолевает желание познакомиться, протянуть руку, коснуться ее кожи: его кадык двигался от волнения вверх и вниз, а взгляд, казалось, оценивал, как далеко можно зайти без риска спровоцировать сигнал тревоги. Доминик торжествовала, видя его смущение…