Пенаты

Встав перед зеркалом, поставив керосиновую лампу на узенький самодельный подзеркальник, Николай Федорович приосанился и выпрямился. Выражение лица его было необычайно серьезно, он репетировал роль очень значительного персонажа. Правда, нелепая прическа, торчащий на темени клок волос, старые, перевязанные ниткой очки, птичий заостренный нос контрастировали с мысленными котурнами, на кои Fiodoroff взгромоздился, наличествовала путаница в амплуа, как если бы герой-любовник внезапно приболел, а режиссер, вместо того чтобы отменить спектакль, премьеру, заменил героя комическим стариком. Лев Гурыч Синичкин в роли Антония на сцене провинциального театра.

Но лампа, керосиновая лампа на роли рампы, вносила свою лепту, гримируя лицо актера глубокими тенями, деформируя черты, подчеркивая морщины, высвечивая небритый подбородок, наполняя пространство маленькой неказистой комнатушки вселенскими марианскими провалами тьмы; благодаря лампе репетирующий без суфлера человек не был смешон; скорее, нелеп и страшен, исполнен петушиного величия тайного безумца.

Поглядывая в зеркало, водевильный персонаж принимал разные позы, сгодившиеся бы герою, то выставлял ногу вперед, то выпрямлялся, являя весьма карикатурную выправку. Наконец увиденное в зеркале устроило его вполне, и он начал кланяться, косясь на изображение свое.

Сперва он едва кивал головою; поклонов было три, — артист кланялся двери, непосредственно зеркалу и маленькому пыльному окну. Не удовлетворенный достигнутым, он попытался поклониться в пояс; Лара зажала рот ладонью, чтобы не прыснуть. Fiodoroff, явно недовольный собственной пластикой, нахмурился и стал кланяться в третий раз, избрав нечто среднее между кивком юнкера, приглашающего на вальс смолянку, и приветствием крепостного. Полупоклоны показались ему приемлемыми. Он перешел к тексту.

— Мне неуместно было бы обратиться к присутствующим: «Дамы и господа!» — начал очередной монолог Николай Федорович. — То, о чем идет речь, не предполагает наличия господ и не разбирается, дама перед ним, баба, дитя, гений или последний забулдыга. Оно не ведает различии между людьми, ни возрастных, ни сословных, ни нравственных, мы перед ним воистину равны, это единственное равенство, существующее на свете. Речь идет о Смерти, о небытие.

Кстати, и наше отношение к небытию, если мы принадлежим к более или менее нормальным человеческим особям, тоже глубоко однородное, мы проявляем абсолютное единодушие и только перед лицом Смерти представляем собой истинное братство.

Живущий человек связан с миром множеством уз, незримых нитей родства, обязанностей, любви, долга, пристрастий, привычек, органолептических проекций — от чувства голода до траектории взгляда, и только мертвый мог бы узнать истинную свободу, если бы был способен понять, что — узнал, классифицировать понятие, обозначить словом.

Оценим точность формулы французской революции: «Liberte, Egalite, Fraternite ou la Mort!» — «Свобода, Равенство, Братство или Смерть!» Мы никогда не задумывались над сией формулой, в которой на самом деле (сознательно ли, бессознательно формула образована, неважно) «или» означает «то есть» и является математическим знаком равенства: =!

Я полагаю, как нет на свете ни одного человека, коего не ожидало бы поименованное Равенство в конце пути, так трудно найти сейчас и такого, который не сталкивался бы со смертью близких, друзей, знакомых, незнакомых, поскольку в XX веке Смерть воцарилась в мире, как некогда воцарялась она в периоды эпидемий чумы, черной оспы, любого мора, длительных безумий разнообразных исторических войн. А мы ведь всего-навсего в середине оного века, в его средневековье!

С чего все началось? С Сараева? Тень невинно убиенного эрцгерцога Фердинанда простирает к нам руки свои? Может, его плохо отпели? Почему он ведет в царство небытия столько невинно убиенных, все тут, за дудочкой Крысолова в Стикс, все крысы, — но и все дети. Смею напомнить: убийцу эрцгерцога звали Гаврило Принцип. Воистину Смерть заменяет XX веку и принципы, и идеи, являясь ими вкупе и влюбе.

Человек задуман Природой изначально с глубокой жестокостью. Расцветающий цветок обречен на увядание; рожденный должен умереть! Человеческое лицо на мгновение выхвачено из космогонического мрака, луч тут же гаснет, лицо навеки исчезает во мгле. Вспышка света так кратка, что лица неразличимы.

Однообразная жестокость обставлена с завидной изобретательностью и дьявольским сценическим разнообразием. Думаю, нет смысла перечислять все мизансцены. Ибо, как известно, каждый умрет, и сколько людей, столько смертей, так что иные, увлеченные минутной суетою, считают, что нечего и говорить о смерти, ибо она синоним жизни, ее неотъемлемое качество и свойство. Оставим их в суете отвлекаться от ждущего их неведомого им часа. Ведь и их, глупцов, вырвет из неуемно суетливой чтойности Жизни торжественно злобное, торжествующее ничто Небытия.

Думаю, каждый из нас мог бы припомнить особо поразившие его случаи смерти.