Пенаты

Ожив, она намыла полы, постелила крахмальную скатерть, застелила малюсенький диванчик в углу за печкой, и печь протопила, и самовар вскипятила, и погремушки припрятанные с чердака принесла. Подумав немного, оглядевшись, сходила она в сад, поставила на стол букет ирисов. Привезли его к ночи. Пошептались, разошлись, машина отъехала. Теперь их в доме было двое. Снова двое. Сперва он спал. Она сидела рядом, глядела благоговейно. Потом он закричал, она перепеленала его, дала один из привезенных рожков с молоком («Ах, как хорошо, что завтра приедет молочница! Что же лучше-то? Половинное коровье? И козье? Он уж не такая крошка...»); насосавшись, сухой, он закричал снова. Взяв его на руки, Адельгейда ходила с ним по комнате, укачивая, напевая. «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Котя, котинька, коток, котя, серенький хвосток». Он кричал безутешно, неостановимо. Тогда она запела песню, под которую лучше всего засыпала Неточка: «Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный. Динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний. Динь-бом, динь-бом, слышен там и тут. Это колодников на каторгу ведут». И он уснул.

Она придвинула к его диванчику кушетку, накинула халат, прикорнула. В полудреме вспомнился ей счастливый день возвращения мужа из японского плена (он был призван в армию, его взяли в плен на Сахалине, где служил он армейским писарем); из плена везли его кругосветкою, да еще компенсацию платили; и вот он явился, не чаяла увидеть, все дети сияют, а он раскладывает на столе немыслимые экзотические подарки: чернолаковые шкатулки, расписные веера, страусовые перья, струящиеся нездешними шорохами, полные неведомых соцветий шелка.

Адельгейда плакала, мечтая, что ребенка не увезут, он останется с ней, если кандидат в детдом, почему бы не оставить? Она плакала над всей прошлой жизнью, над всей нынешней, оплакивала Николая Федоровича и застреленного им молодого человека, чьего имени она так и не узнала, он умудрился пребывать тут без имени, плакала над грудным младенцем, лежавшим перед нею, таким красивым и важным, как любой младенец, над бросившей его матерью, над тем, что ему не удастся прожить свою судьбу, в нем воскреснет иное существо, она плакала, могла теперь плакать, дитя защищало ее надежней стражей, армий и стен, теперь у нее снова были слезы, были чувства, была душа, и муж, вернувшийся из японского плена, раскрывал перед ней шелковый веер с цветущей сакурой и идущей по воду спустя рукава японкою, которую любимый ее пасынок назвал Сузуки.

Глава тридцать первая

являющаяся подобием эпилога.

Молодой человек в яркой изумрудно-розовой куртке поторопился сесть в электричку на Выборг, та тотчас двинулась в путь, дернувшись и трахнув дверьми. Он пошел из вагона в вагон, чертыхаясь: с поездом не повезло, ни одного вагона с деревянными сиденьями, все бывшие кожаные, кожезаменитель отодран вместе с поролоном, народ сидит на древесностружечных плитах, некоторые подстелив газетки; дудки, у него газетка про НЛО, да еще с кроссвордом, какая неудача, весь зад отсидишь, ладно, буду ходить в тамбур на перекуры.

Он уселся к окну, пристроив рядышком анилинового оттенка рюкзачок, вытянув ноги в светлых джинсах и сногсшибательных кроссовках, лениво и задумчиво глядел в пропыленное окно на мелькающие дома Ланской и Удельной.

На глаза ему попался рекламный щит, сооруженный на грязном маленьком пустыре; с рекламного щита сверкали улыбками рекламные люди, живущие своей немнущейся, дистиллированной, стерилизованной, пастеризованной жизнью. Рекламные люди не давали ему покоя Он даже хотел написать о них рассказ под названием «Суррогат». Суррогативные существа. Вместо чувств симулякры.

Совсем мальчиком он хаживал в литературное объединение, потом литераторы, даже самодеятельные, ему совсем разонравились.

Однако писать он продолжал, показывал опусы друзьям, среди друзей попадались филологи, весьма его поощрявшие в сем сомнительном занятии. Один из его рассказов начинался так: «Секретарь обкома Нижегородской губернии вошел в предбанник сауны борделя и перекрестился на икону, привычно подумав: «Господи, упаси меня от СПИДа и помоги мне в бартере!»

Рекламные люди толклись там и сям. В телевизоре от них было не продохнуть. Они возникали посреди фильма, в самый детективный крутой момент всовывались, прерывали любовную сцену, останавливали погоню; они с упоением занимались собой, мылись, жрали, жевали, пили, причесывались, возились со своей перхотью и прыщами; они раздражали его, особенно парфюмерные, невозмутимым, непробиваемым, бездарным совершенством манекенов.

— Я лично в жизни не куплю то, что они рекламируют, — сказал он приятелю.

— Я тоже. Они вызывают во мне чувство противоречия.

— Чувство противоречия — наше национальное бедствие.

— Ну-у, — сказал приятель, — да у нас всё национальное бедствие: от скрепки до атомной станции.