Пенелопиада

Этот саван стал притчей во языцех. «Пенелопина паутина», — говорили обо всяком деле, которое по неведомым причинам никак не удается довести до конца. Это словечко — «паутина» — мне не нравилось. Если мой саван — паутина, то, выходит, я — паук. Но у меня и в мыслях не было заманивать мужчин в свои сети — наоборот, я лишь пыталась не угодить в сети, расставленные для меня.

XVI Дурные сны

И началось самое тяжкое из моих испытаний. Я плакала так безутешно, что, казалось, вот-вот превращусь в источник или реку, как в древних легендах. Сколько я ни молилась, сколько ни приносила жертв, сколько ни высматривала знамений, Одиссей все не возвращался. Вдобавок Телемаху уже не терпелось начать распоряжаться в доме самостоятельно. Двадцать лет я управляла дворцовыми делами почти в одиночку, но теперь он захотел утвердить свое право на власть и перехватить бразды правления. Он буянил в пиршественном зале, выступая против женихов так безрассудно, что я не сомневалась: еще немного — и их терпение лопнет. Я чувствовала, что Телемаха, как и всякого юнца в его возрасте, так и тянет ввязаться в какую-нибудь рискованную авантюру.

Так и случилось. Он улизнул с Итаки на одном из кораблей — отправился на поиски известий об отце, не удосужившись даже спросить у меня совета. Но я не могла позволить себе поддаться обиде: служанки донесли мне, что женихи, прознав о дерзкой выходке моего сына, тоже снарядили корабль и устроили засаду, чтобы напасть на него и убить на обратном пути.

Песни не лгут — глашатай Медонт тоже поведал мне об этом заговоре. Просто служанки успели раньше. И мне пришлось разыграть удивление, так как иначе Медонт — который не держался ничьей стороны — понял бы, что у меня есть свои осведомители.

Я заломила руки, и рухнула как подкошенная, и принялась плакать и голосить, и все служанки — и двенадцать моих любимиц, и остальные — подхватили мои причитания. Я осыпала их упреками, негодуя на то, что они скрыли от меня отъезд сына и не остановили его. И тут эта докучная старая наседка, Эвриклея, созналась, что вся вина лежит на ней одной: только она помогала Телемаху со сборами, а остальные ни при чем. Но все будет хорошо, поспешила добавить она: ведь боги справедливы.

Я хотела ответить, что до сих пор этого не замечала, — но сдержалась.

Когда становится совсем плохо — еще одна слезинка, и я в самом деле растекусь лужей, — мне, по счастью, всегда удается уснуть. А когда я засыпаю, я вижу сны. Та ночь выдалась щедрой на сны, как никогда. Вы нигде не прочтете о них — я не рассказывала их ни одной живой душе. Мне снилось, как циклопы размозжили Одиссею голову и пожирают его мозги; потом — как он прыгает за борт и плывет к сиренам, а те все поют чарующе, как мои сладкоголосые служанки, но уже тянут к нему свои жадные когти и вот-вот разорвут его на клочки; потом — как он наслаждается в объятиях прекрасной богини. Затем богиня превратилась в Елену и со злобной ухмылочкой уставилась на меня поверх голого Одиссеева плеча. Этот последний кошмар меня доконал. Я проснулась и взмолилась всем богам: пусть это будет лживый сон, из тех, что Морфей высылает из своей пещеры через врата слоновой кости, а не вещий, из тех, которые он шлет через роговые врата.

Затем я снова уснула и наконец-то увидела утешительный сон. Его я не стала скрывать; быть может, он вам известен. Мне привиделась моя сестра Ифтима, которая была намного старше меня, так что я почти ее не помнила; она давным-давно вышла замуж и уехала в далекие края. Ифтима вошла в спальню, встала у постели и объявила, что ее прислала ко мне сама Афина, ибо боги не желают моих страданий. По велению Афины она возвестила, что Телемах вернется целым и невредимым.

Но, когда я спросила ее об Одиссее — жив тот или мертв, — она молча повернулась и выскользнула из спальни.

Так-то боги не желают моих страданий? Они только и знают, что издеваться. Швырять в меня камнями, точно в бродячую собаку, или поджигать хвост на потеху. На что им жир и кости жертвенных животных? Им подавай наши страдания.

XVII Партия хора. Грезы [1]