Пенелопиада

Девять месяцев плыл он
по морям винно-красным
              материнского чрева.
Из пещеры чудовищной Ночи,
              от сна и тревожных видений
плыл он в темном челне —
              сам в себе, точно в лодочке утлой.
Средь опасностей многих он плыл
              чрез бескрайние воды утробы
из далекой пещеры, где Три Роковые Сестры,
погруженные в труд рукоделья,
нити жизни мужской выпрядают,
              и мерят, и режут, как срок подойдет,
и с такими же нитями женских судеб
              воедино сплетают.

Так и мы — те двенадцать,

              кому от руки его пасть предстояло
по жестокому слову отца его, — так же и мы
плыли сами в себе, точно в темных
              и хрупких лодчонках,
по морям беспокойным во чреве
              своих матерей,
что едва ковыляли
              на сбитых, опухших ногах
              под тяжелою ношей, —
не цариц, а безродных невольниц:
ту купили, ту приняли в дар,
              ту с войны привели
              или выкрали у бедняков.

Девять месяцев минуло —

к берегу мы подошли,
              как и он, в тот же час,
и причалили, точно как он,
              и вдохнули воздух чужбины.
Мы младенцами были, как он,
              и кричали, как всякий младенец,
и, как он, беззащитны мы были,
              но только стократ беззащитней:
ибо он появился на свет долгожданным,
              а нас не желали.
Мать его породила
              наследника царского рода,
              а матери наши
просто дали приплод —
              опростались, как всякая живность
жеребится, ягнится, щенится, телится,
              выводит цыплят и приносит помет.
У него был отец;
              мы же невесть откуда взялись —
словно крокус иль роза,
              а то еще как воробей,
              что родится из грязи.

Наши судьбы сплелись с судьбою его воедино.

Был он малым ребенком — и мы
так же были детьми и росли,
              как и он, но иначе:
как игрушки его и зверушки,
              сестрички его понарошку,
              подружки по играм.
Мы смеялись, как он, и резвились, как он,
              хоть и были
голоднее, чем он, и смуглее,
              в веснушках от солнца,
              без мяса к обеду.
Он считал нас по праву своими,
              зачем бы ему ни сгодились:
оберечь, накормить его, вымыть его,
              позабавить,
укачать-усыпить его в утлых лодчонках
              собственных тел.

Мы не знали, играя с ним там,

              на прибрежных песках
каменистого козьего острова, нашей Итаки,
что ему суждено обернуться для нас
              хладнооким убийцей.
Если б знали —
              решились бы мы утопить его сразу?
Ибо дети не знают пощады,
              и каждому хочется жить.

Нас — двенадцать, а он был один.

              Отчего ж не решиться?
Нам достало б минуты;
              никто б ничего не заметил.
Удержали б головку его, еще без вины,
              под водою
ручки маленьких нянек —
              пока еще тоже невинных.
Мы б остались ни в чем не повинны
              в глазах господина:
мы б сказали — волна виновата.
              Смогли б или нет?
Но об этом спросите Сестер, что прядут
              лабиринт свой кровавый,
воедино сплетая мужские и женские судьбы:
ведомо им лишь одним,
как могло б измениться течение жизни,
ведомы им лишь одним
наши сердца.
А от нас не дождетесь ответа.