Пение птиц в положении лёжа

Был у него друг. Он тоже всё время улыбался. Оскал его был не так ослепителен, но всё же приятен, хотя казалось, что улыбается он не тебе, не тому, что ты такая приятная, а самому себе, даже не самому себе, приятному, а глубинам своего «я» — какой-то запретной своей зоне. Глядеть на его улыбку было даже страшновато. Смотришь на человека, говоришь с ним, а он не видит тебя — видит тайного самого себя, табуированного, и себе явно улыбается. Он жаловался — все русские такие неулыбчивые, а я всё улыбаюсь, так меня за дурака считают…

Действительно, неулыбчивого Ивана-дурака представить трудно, так же как американского президента.

И вообще, раньше люди больше улыбались. Особенно дети. У меня на коллективных детских фотографиях самые сияющие лица — в детском саду, все улыбаются и сияют, во главе с воспитательницей. Поменьше улыбка в 1-м классе, хотя тоже от души. Ещё меньше — во втором и т. д. В 5–6-м — лёгкая усмешка. В 7–8-м — нет и тени улыбки. Суровое позирование. Язвительность и вызов.

Сейчас улыбка в детском саду легка и еле заметна, как раньше у детей вторых — третьих классов. Веселья и сияния стало меньше. Зато больше скепсиса и серьёзности.

Недавно я увидела удивительно радостное лицо. На детской площадке бегало и прыгало человек пятнадцать детей — от 2 до 7 лет. Одна девочка вся сияла, с красным шариком в руке. Она гоготала, прыгала от радости. Мама никак не могла её снять с горки. Я подумала, что всё же бывают ещё радостные сияющие дети. Девочка вдруг посмотрела вниз — глаза у неё были очень косые, улыбка заторможенная, движения скованные. Это была больная девочка. Но ни один здоровый ребёнок так бурно не радовался ни шарику, ни горке.

Ещё об улыбке

В детской больнице ужасно кричал ребёнок. Я оставила своего, спящего, подошла к палате, откуда раздавались крики. Маленький цыганёнок, семимесячный, стоял на ножках в мокрых ползунках, без распашонки, вцепившись чёрными ручками в кроватку, на шее его на бинте висела соска, и он безутешно, душераздирающе плакал. Я поменяла ему ползунки. Он опять зарыдал. Я поняла — он голоден. Медперсонала найти не удалось. В холодильнике стояли рожки с молочной смесью. Я кое-как подогрела, дала ему. Он вцепился и жадно высосал всё, как маленькое животное. Я ещё принесла. Он выпил. Я сунула ему соску в рот. Он тут же послушно лёг, свернулся калачиком и уснул. Укрыть его было нечем. У него не было простыни — одна клеёнка.

Я заглянула в соседнюю комнату. Там стояли три кроватки. На голых клеёнках, без простыней и одеял, лежали голые дети в тонких рубашонках, над ними тянуло морозом из распахнутой форточки. Я в ужасе наклонилась над кроватками. Один ребёнок был с дефектом черепа — какая-то шишка на затылке. У другого — асимметрия лица, у третьего — тоже что-то, какой-то внешний дефект. Первый ребёнок, полутора лет, Кристина Козловская, как было указано на табличке, увидела меня и улыбнулась. Она улыбалась, будто увидела солнце во тьме или прекрасного ангела. Наверное, узник, выпущенный из темницы, меньше сияет и радуется. Она улыбалась во весь рот, показывая все свои детские зубки, по клеёнке разметались её белые волосики. Не знаю, кто ещё так радовался мне за всю мою жизнь.

«А ведь её положили сюда умирать. Родители родили с таким вот дефектом на затылке. Назвали шикарным именем и сдали в детский дом. А воспитатели приговорили к смерти от пневмонии», — поняла я и зарыдала. На следующий день эта палата была пуста. Куда перевели детей — неизвестно.

О терпении любви

Дети тискали котёнка. Заставляли плясать задними лапками, дули в нос, кутали в тряпочки. Котёнок расслаблялся и позволял делать с собой всё, что угодно. Иногда он убегал и прятался в шкаф, когда совсем было невмоготу. Хочешь жить с человеком — умей терпеть его любовь к тебе. Хочешь принимать еду из чьих-то рук — позволь любить тебя и выражать восторг в извращённой форме. Мечтаешь быть познанным и потреблённым — готовься терпеть любовь извне.

От чего можно успокоиться