Пенсия для киллера

— Дело не в том, что ты собака. С людьми происходит так же. Считается, что пожилой человек не может доживать свою жизнь, сохраняя рассудок; что старики склонны к болезням и заражают окружающих. И никто не желает с ними возиться. Так в мире относятся ко всем. Я не очень-то хорошо о тебе заботилась, но все-таки не хочу, чтобы ты оказалась в таком положении. Мне будет не по себе от этой мысли, даже после смерти. Так что, когда придет время, выбирайся отсюда и беги куда хочешь. Поняла? Пока тебя не посчитали обузой при жизни.

И хотя Когти точно не помнила, когда именно привела собаку в дом и назвала ее Гирей, у нее сохранилось ощущение, что та не была миленьким щеночком, которого все только и мечтают забрать себе. Кажется, собака всегда выглядела как сейчас. Должно быть, Когти взяла ее к себе, когда стало ясно, что псина никому не нужна. И хотя мелкие детали стерлись из памяти, Когти хорошо помнила состояние шока, которое испытала, принеся домой живое существо: изумление, что она способна настолько растрогаться и совершить абсолютно нехарактерный для себя поступок.

Она беспрестанно инструктировала Гирю по поводу будущего: вероятность того, что она не вернется или скоропостижно умрет, была очень высока. Но пока этого не случилось, она будет всякий раз повторять свои приветствия: «Я дома. Как тебе спалось? Я вернусь».

За день Когти произносила в адрес собаки не более десятка фраз: «Иди делай свои дела в ванной. Вот, ешь. Попей водички. Пойдем гулять? Не надо лаять, это не враги. Это газовщики. Это курьер, он привез твой корм». Так она общалась с собакой. До появления Гири Когти даже не предполагала, что с ней будет жить другое существо, с которым можно разговаривать. Что она будет торопиться домой, потому что там ее кто-то ждет. И снова начнет переживать из-за того, что однажды может не вернуться.

«Я вернусь».

Он велел ей никогда так не говорить и при этом даже не посмотрел на нее.

У Когти не хватило мужества спросить, что он имел в виду: ей не следует возвращаться или не стоит переживать по поводу издержек профессии? Так как невозможность вернуться означала бы проваленное задание, она сочла, что первое объяснение хуже. Но если предполагалось, что ей надо учитывать перспективу невозвращения после задания, само обещание вернуться помогало ей сохранять веру в успех. И поэтому она не могла не говорить эту фразу. Позже Когти будет смотреть ему вслед, мысленно повторяя: «Я вернусь». И хотя она не издавала ни звука, он словно слышал ее слова и отмахивался, даже не оборачиваясь.

Третий акт ее жизни начался среди трущоб, куда она попала в пятнадцать.

Первый проходил в доме ее родителей. В двенадцать лет девочку оторвали от старшей сестры, трех младших и малютки-братика. Они жили в тесной лачуге площадью 23 квадратных метра, и ее старшая сестра присматривала за всеми детьми, пока их мать зарабатывала на жизнь вышиванием бисером и склеиванием конвертов. Когда в семье родился долгожданный сын, отец объявил, что теперь будет зарабатывать честно, а не за карточным столом, и навсегда ушел, покинув дом в поисках лучшей доли. Именно она, а не ее старшая сестра, которая вела хозяйство, и не малыши, еще слишком маленькие, оказалась достаточно сильной, крепкой и смышленой, чтобы стать подходящим кандидатом на удочерение семьей более успешного дальнего родственника и его жены. По сути, это только называлось удочерением: в те времена практиковался обычай облегчать бремя многодетных семей, отсылая ребенка к родне. И девочка хорошо понимала, что ее фактически берут в услужение.

Родственников ее нельзя было назвать сердечными людьми. Но, по крайней мере, они не унижали и не били ее, что встречалось сплошь и рядом. И все же они позволяли себе поиздеваться над ее положением: куда это пропал ее папаша, небось, прибили где-нибудь или шляется себе, ни о чем не думая, и так далее. Но ворчали они без злости, а на людях и вовсе вели себя как заботливые добропорядочные родственники.

Отец семейства владел фабрикой, на которой что-то производили. Его жена вместо хан-бока[7] носила западную одежду, повсюду таскала вышитую бисером сумочку, и от нее пахло парфюмированным кремом для лица и пудрой «Коти». У супругов были сын и дочь, по одному ребенку каждого пола, соответственно на три и пять лет старше приемной девочки. Она точно не знала, как к ним обращаться, поэтому использовала традиционные слова оппа и онни[8].

Онни, следуя принятым в ее элитной школе правилам, заплетала свои прямые до плеч волосы в косички, но требовала завязывать их красными лентами. Приходя домой, она немедленно надевала простенькое серебряное кольцо, хотя видеть его могли только члены семьи. Иногда онни доставала из шкатулки потемневшие серебряные побрякушки — руки у нее были нежные, как свежеиспеченный хлеб из сказок, — и доверяла девочке почистить их.