Пентакль

Милицейский чин ссылался на приказ, отданный начальством, и рекомендовал обратиться с вопросом к кому-нибудь другому: к районному депутату, например. Или в приемную мэра. Или в небесную канцелярию. Ни шахматистов, ни бабушек такой ответ не устраивал, и только пацаны, пошептавшись, смылись куда-то вместе со скейтами: возможно, пошли в ближайший гастроном испытывать удачу на игровых автоматах.

Толпа то редела, то пополнялась новыми удивленными гражданами. Нестрибайло прошелся взад-вперед, приметил сержанта, печального, как забытый под дождем мяч, подобрался к нему бочком-бочком и предложил закурить.

Увы, сержант ничего не знал. Нестрибайло славился умением вытягивать информацию из любых фигурантов – но сержант при всем желании не мог ему помочь. Он скорбел о загубленном воскресенье и молча ненавидел начальство: чтобы выяснить это, не стоило заводить разговор. Хватало одного взгляда на лицо под серой фуражкой.

Нестрибайло оставил сержанта и тихонько проскользнул вдоль ограды, все дальше и дальше от входа. Там, где забор достигал высоты двух человеческих ростов, милицейское оцепление редело; Нестрибайло спокойно нырнул в кусты, нашел дыру, хорошо известную ему со школьных лет, и очутился на запретной территории.

Во всем парке более-менее ухоженной была только центральная аллея, а потому Сашка пробирался в зарослях легко и незаметно, как Чингачгук. Шахматный домик пустовал, и клетчатые столы напрасно ждали завсегдатаев. На детской площадке паслись голуби, подбирая вчерашние крошки, кукурузные хлопья и семечки. Полоса внезапного отчуждения казалась живой, обжитой, как дом, из которого только что ушли хозяева, – но тень зловещего будущего, сталкеровской «зоны», уже висела над беседками и аллеями, над крапивой и разбитыми фонарями. Пусть циничный Нестрибайло уверял себя, что все это чушь и фантазии, – по спине под рубашкой то и дело пробирался холодок.

Над прудом, заросшим ряской и тиной, с лодочной станцией и флотилией пустых бутылок, прибившихся к домику смотрителя, молчал вечный враг здравомыслящего человечества – мощный репродуктор. Без его завывания, к которому давно привыкли и младенцы в колясках, и старушки на лавочках, тишина над водой казалась не просто густой – монолитной. И тем не менее люди в парке были, много людей, энергичных, целеустремленных, агрессивных; густой поток матерной брани расползался от места их сосредоточения, легко преодолевал эфемерные барьеры зеленых изгородей и указывал Нестрибайле путь к источнику информации.

Нестрибайло поспешил.

За прудом, в стороне от пересечения аллей, с незапамятных времен лежал огромный камень. Бока его покрывали надписи, от самых простых – «Здесь был К.» – до длинных и вычурных, причем неведомые блюстители нравственности периодически замазывали белой масляной краской самые смелые выражения и слова. Надписи смывались дождями, уносились ветром, и новые поколения влюбленных писали на камне помадой и мелом: счастливцы – признания, неудачники – проклятия. У камня было пять ровных граней, и сверху он выглядел как правильный пятиугольник. Кто-то из коллег Нестрибайлы написал однажды в юбилейной заметке, что камень, мол, представляет собой знак качества, который сама природа поставила на нашем замечательном парке, гордости горожан…

Теперь камень окружали люди в бронежилетах, касках и с противогазами на боку. Нестрибайло, залегший в кустах, разглядел в руках у военных дозиметры, миноискатели и еще какие-то приборы, назначение которых определить не удалось. Начальство в погонах со звездами разгуливало тут же и не стеснялось в выражениях.

– Мин нет! – докладывали саперы.

– Радиационный фон в норме! – докладывали дозиметристы.

– Да что такое за трах-тарарах! – разразилось начальство, в сердцах грохнуло по камню кулаком, отошло в сторону и вдруг притихло.

Несколько минут ничто не нарушало тишины, кроме треска рации и далеких выкриков: «Пятый, Пятый, отвечай! Отвечай, так-перетак-твою-мать!»

Нестрибайло замер в своем укрытии, застыл, как парковая статуя. Пожилой майор, стоявший в каком-то десятке шагов перед ним, глянул вверх, где из-за туч проглянули лоскуты безмятежного неба, где носились ласточки, пожиная мошек быстрыми черными серпами. И на угрюмом, сто лет не улыбавшемся лице проступило выражение, от которого давно отвыкли майоровы мышцы: он улыбнулся без желчи и насмешки, просто улыбнулся, глядя вверх.

– А погодка-то распогаживается, – благодушно сказал майор обомлевшим подчиненным. – Ну его до биса… Колодяжный, заканчивай замеры, складай рапорт, и все. Отбой.

* * *