Пенталогия «Хвак»

Оно, конечно, живут, да все по-разному. Кто дворянин, с пером в берете, а кто и простолюдин в обычном кожаном треухе — но каждый обитает вне собственного дома с покрытою головой. Ежели с непокрытой — стало быть, раб. Ежели с непокрытой, да без ошейника — значит, ничейный раб! Ничейный — стало быть, бери его себе, всяк встречный и поперечный! Конечно же, в имперском судебном уложении нет и никогда не было такого понятия: «ничейный», ибо, если ты раб — всяко имеешь принадлежность к определенному хозяину, согласно ошейнику, либо собственному объяснительному слову. А коли ты раб, да при этом не представляется возможным понять (без пристрастного дознания) — чьих владельцев ты раб — то назначается розыск, а до итогов оного сей шельмец объявляется беглым! В узилище его, на дознание и суд! Докажут, что беглый — хозяину не вернут, казнят на месте. Этими-то строгостями имперского суда и пользуются предприимчивые люди: выследил кого без шапки и ошейника, понял, что бесшапочный, «ничейный» — хвать такого — и к себе в неволю! Поди, пожалуйся — захватчику розыск и пеня, но тебя тотчас и казнят! Что лучше — на колу, или в ошейнике? То-то же. Самые отчаянные из беглых рабов дерзают шапки носить, по праву свободными притворяются… Худое счастье эдак-то поступать, короткое и очень уж дорого обходится! Скажем, взяли «на горячем» шайку молодцов с большой дороги, и по розыску дознались, что в той ватаге один дворянин, восемь простолюдинов, городских и деревенских, да двое — беглых, которые ошейники с себя спилили, а шапки надели. Дворянину, обычно, плаху, смердов на колья сажают, либо на суку вздергивают, а беглых обоих… Таких не казнят, нет… Таких прилюдно до смерти умучивают, да не за сутки, не за двое — по неделе и больше пытают…

Случаются и ошибки. Поймут по розыску, что свободным человеком шапка утеряна, что разбоем и кражами не баловался, а ошейника не было никогда — постращают и отпустят, нагрузив долгом и пенею, в пользу имперской казны. Выяснят, что раб, что не беглый, но бродит без ошейника по хозяйской небрежности — раба в кнуты, для острастки, владельцу — пеня, да такая разорительная, что вдругорядь четырежды проверит…

— А далеко ли шествуешь, добрый молодец?

— А?..

— Весь в пыли, говорю, бедолага, вон — губы как запеклись. Ах, сынок, сынок… Винца — не желаешь ли кружечку, на полдень грядущий? Угощаю! Бесплатно угощаю, от чистого сердца, жалеючи!

Бесплатного угощения Хваку перепадало считанные случаи за все эти годы, да и то лишь по большим храмовым праздникам — как тут откажешься? Вино Хвак впервые отведал намедни — очень уж понравилось: от вина веселье! Предлагает почтенная, в годах, женщина, улыбается именно Хваку… Да, ему, ему — и головой в подтверждение трясет!

— Ох, спасибо, почтенная госпожа! И впрямь жажда умучила: не по весне жара, вон как пажить-то зелень-то набирает, прям на глазах!

— И я то же говорю. Муж мой в деревню пошел, за… ну, кое-каких припасов подсобрать, мы своим хозяйством недалече на хуторе живем. А я тут осталась, скарб сторожить, косточки на солнышке греть, садись туда, в телегу. Попей, отдохни.

Дивно слышать Хваку такие сердечные речи! Принял он из рук хозяюшки Хавроши кувшинчик с вином, в ответ свое имя представил, робко сунул седалище в телегу, соломой покрытою — удобно, мягко…

— Смотрю — ладони-то у тебя… иная подкова мягче… Из кузнецов?

Хвак как фыркнет возмущенно в кувшин — аж брызги во все стороны, едва из телеги не выпрыгнул:

— Ненавижу кузнецов! Они такие… такие!.. — и слезы навернулись на маленькие Хваковы глаза…

— Ну и ладно, ладно, успокойся… Так, говоришь, не помнишь отца с матерью? Потише ворочайся, всю телегу мне разнесешь!.. Просто — говорю — мозоли у тебя тово… Допил? Кувшинчик верни, он еще понадобится.

— Это от сохи да бороны, да от лопаты, да от кайла, чем камни на поле дробят… — Посмотрел Хвак на свои ладони — руки как руки, какие они еще могут быть у земледельца?

— Что ж, славно, что ты трудолюб да трудознатец, очень хорошо… И вида богатырского…

Приятно Хваку слышать про себя такие похвалы, и сразу вертится на языке вопрос, чтобы Хавроша, на него отвечая, продолжила бы свои одобрительные слова… Дескать, а почему — этакое хорошо? Но разомлел Хвак от вина, от солнышка, от соломы мягкой… Сейчас он спросит об этом, вот только глаза прижмурит на одно мгновение…

— Ложись, ложись, детинушка, спи-засыпай…

Ох, радостно и беззаботно в мягком отдыхать-полеживать, вот разве соломинка нос щекочет, дышать препятствует… А почему темно — только ведь полдень разгорелся? Разлепил Хвак веки — и впрямь темно, как ночью. Где он? Не встать, не сесть… Плечами повел — рукам что-то мешает… и ногам. Боги милосердные, да он связан, а рот словно тряпкой забит!

И словно бы в ответ на его мычания — загорелся огонек, потом другой…

Всюду каменные стены без окон, на стене светильник, да на полу еще один. Колышутся огоньки, холодно спине и боку — задувает откуда-то снизу. Двое человек над ним стоят, мужчина и женщина. А женщина-то — давешняя добрая собеседница Хавроша!