Пентхаус

— Мы не смогли бы убежать, — отвечаю я медленно. — Тогда была зима. Ты помнишь, как было холодно?

Действительно, в Дальнозерске тогда стояли такие морозы, каких не помнили лет двадцать. В наш детдом натащили дюжину электрообогревателей, калориферов и прочего советского хлама, и все это стояло включенным днем и ночью. И все равно в спальнях было холодно: прогнивший бревенчатый барак продувало насквозь. Может, от холода, а может, от переживаний у меня разболелся живот, и меня срочно госпитализировали. Это было нетрудно сделать. Больница помещалась напротив нашего интерната.

— Просто ты не хотел, — презрительно кидает Кристинка. — Ты боялся. И я осталась, потому что ты меня уговорил. А сам лег в больницу. Как знал. Если бы я тогда в доме не осталась…

Да, я помню: когда меня, закутанного в два одеяла, несли через двор на носилках, Кристина даже не вышла меня провожать. Мы так и не успели попрощаться.

Потому что ночью в подсобке интерната полыхнула проводка. Когда коридор затянуло дымом, не слишком трезвый завхоз побежал искать огнетушитель и как-то раньше всех оказался на улице. Огонь разгорался не так чтобы и быстро; кто успел выскочить с первого этажа, остался цел и невредим. Но затем в темном углу под лестницей взорвалась канистра с бензином, и после этого из дома не вышел никто.

Обгоревшие остатки канистры обнаружила милиция. Натянув чужой ватник, я стоял во дворе и смотрел. Аппендицита у меня не нашли.

— Я его ненавижу, — говорит мстительная Кристинка. — Он трус. Колечко подарил. Но я ему все равно бы никогда не дала. Слышишь, ты? Никогда. Я просто играла с тобой, а ты не понял.

— Она с ним играла. Вот сучка. Со мной бы сразу доигралась.

Жирный Жорик выступает из темноты. Трупные пятна — на его лице. Он выглядит в целом неплохо для сгоревшего заживо. Он растопыривает пальцы и пыхтит.

— Зачем вы вылезаете раньше времени, — говорит майор строго.

Жорик вздрагивает. На его лице пляшут алые сполохи.

— Да знаю, знаю, — произносит он. — Не хочу я ждать.

Лариса Васильевна смотрит на него с презрением:

— Перестань пугать мальчика, ты, извращенец! Катись, откуда пришел!

— Да уж теперь вряд ли, — откликается Георгий. — Я лучше с вами посижу. Мне там не нравится. Там жарко.

— Это точно. Даже жарче, чем у меня, — говорит Петров. — Смотри, молодой, как бы не упекли тебя в те края… А то давай ко мне в Алжир? Все повеселее будет. На танке покатаемся по минному полю.

— Не-ет, — возражает Кристина. — Пусть он помучается. Пусть он сгорит, как мы.

— Пусть сгорит, — повторяет за ней Толик.

— Какими злыми бывают дети, — вздыхает профессор. — Злыми и несправедливыми.

Майор невесело разводит руками:

— То, о чем я и говорил. Голоса разделились примерно поровну.

В панике я оглядываюсь. Вокруг меня — довольно странная компания: фигуры собеседников видны, лишь когда на них фокусируется мой взгляд. Они словно бы формируются непосредственно из сгустившейся тьмы.

В камине плещется пламя, но мне холодно. Я абсолютно голый, как очищенная креветка, и беззащитный перед этими призраками.

Я пробую приподняться, но не тут-то было. Как будто кто-то пристегнул мои запястья браслетами к подлокотникам. Я пытаюсь высвободиться. Впустую. Странное дело: мысли в голове словно бы зависают и останавливаются. Так иногда бывало по гашику, когда мысль остается как будто в стороне, и ты можешь ее рассматривать издали, поворачивать и так и эдак. Но никогда еще не было, чтобы мысль становилась тяжелой как железобетонная балка. Чтоб она нависала над тобой и медленно, медленно опускалась.

«Вот ты и попал», — говорит эта мысль.

— Ты уже здесь, Тёмсон? — окликает меня кто-то. — Я знала, что мы увидимся.

— Таня?

Огонь снова вспыхивает в камине. Девушка — коротко стриженая, в джинсах и жакете — стоит посреди комнаты, положив руку на сумочку, как на кобуру «кольта». Я вижу ее силуэт на фоне пламени.

— Ну да. Это я, — отзывается Таня.

— Танька… слава богу. Ты всегда приходишь вовремя.

— Я так скучала, — говорит она. — И по тебе, и по Маринке.

Таня смотрит сквозь меня и загадочно улыбается.

— Скоро мы снова будем вместе. Я не буду ревновать, Артем. Здесь вообще не бывает ни ревности, ни обиды. Только бесконечная радость. Это настолько прекрасно, ты не поверишь.

— Перестань, — шепчу я.

— Да ладно. Решайся, Тёмсон. Реши уже хоть что-нибудь сам! Никто больше тебе не поможет.

Майор качает головой:

— Ты же видишь, Артем. Люди здесь становятся другими.

Липкий и медленный ужас ползет откуда-то снизу. Я не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Напрягаю мышцы груди и вижу, как дрожь пробегает по всему телу: от холода? Мне больно, и эта боль локализуется везде одновременно.

Что со мной?

— Смотри-ка, он до сих пор не понимает, — говорит кто-то хрипло. — С ним, может, самое важное в жизни происходит, а он не догоняет. Так и помрет, как лох.

— Сдохни, сволочь, сдохни, сдохни, сдохни, — гнусаво бормочет Толик и вдруг заливается слезами. Сквозь слезы он ругается какими-то небывалыми, грязными словами, захлебывается и плюется.

«Бесы, — понимаю я. — Вот они, бесы внутри».