Пенуэль

«Операцию проводили, — сказала сестра. — Чтобы выяснить, жив ваш дедулька или уже — там…» И медсестра показала пальцем на потолок в черных горошинах мух.

«…потому что других способов пока нет, бесчувственный он. Вот видите, щекочу его, а он и не засмеется».

И медсестра стала скрести ногтями ребра и подмышки Якова.

«Не надо», — сказал я.

«Да ему, может, приятно, — улыбнулась сестра. — Ну ладно, не хотите хоронить — мучайтесь. Заплатите в кассочку — и до свидания. И подумайте, как коечку освободить, в регионе вспышка, главврач за койкооборотом следит и всех матом. Счастливо вам, всего доброго».

И занялась другим больным: стряхнув его на пол, стала менять простыни. Запах старых простыней пробивался даже сквозь противогаз.

Я смотрел на пустоту на месте мизинца. Пытался вспомнить, каким был раньше этот мизинец.

Дотронулся до лица Якова. Оно было холодным и бледным.

Яков…

Дыхание и пульс определяются с трудом.

Яков…

Сильные болевые раздражители не вызывают реакции.

Яков!

А Адвокат куда-то исчез. Вышел покурить, наверное.

Рот Якова открывался.

«Ты здесь?» — медленно вздохнули губы.

«Пра, Пра, я здесь!» — закричал я, хватая его за руку.

Яков смотрел на меня закрытыми глазами.

Сзади с шипеньем налетела сестра: «Тихо! Тихо вы! Сейчас своим криком всех усыпите, до закрытой фазы! Нельзя у нас кричать… Дедулька ваш в открытую фазу перешел, это когда спят, разговаривая. Сядьте и поговорите с ним лучше, успокойте».

Я сел на край койки.

Противогаз сжимал лицо; в глазах качались медузы головной боли.

«Ты здесь? — повторил Яков. — Ты голыми руками хотел бы, а получилось, как мать родила. И еще местные. Местные, говорю, им польза. А на трамвае не доехать, бери ноги в руки и авоську, так что прощай…»

«Пра, я здесь», — сказал я тихо.

«А они мне — ты производственник, и тебе камень на тарелку вместо борща не положь. Ты хоть не местный, а в трамвай не при. Каравай не прозевай, потому что вот. И раз жидом стал, терпи и ноги в руки. Под милашкину гармошку заведу я йо-хо-хошку. Вот и вам того же».

Сбоку стояла сестра и тряслась. По бугристым щекам текли слезы смеха.

Мне десять лет. Ладони Якова, большие, как два древнеегипетских солнца, поднимают меня и сажают на ветку яблони.

Сидеть на яблоне неудобно и жестко. Но будущий мужчина должен лазать по деревьям. Или хотя бы терпеливо сидеть тощим и прыщавым задом на ветках. И я молчу.

Яков копает землю и рассказывает своей лопате. Меня он снова не видит.

«…вот. Бежать от басмачей не получилось, догнали. Ну и давай плеткой по мне. А потом взрыв помню, и всё. До сих пор не знаю, откуда взрыв был. А может, и не было взрыва, а просто в душе моей взорвалось. И ничего не помню.