Пенуэль

В конце я уже даже не мог писать от своего лица, такое проснулось отвращение к своему «я». Захотелось выпрыгнуть из этого первого лица, со стороны с собой разобраться. Вот как сейчас, когда смотрю на себя на фотке и думаю: какой я все-таки чужой себе человек… А вот Гуля получилась хорошо. Классно получилась.

Вспоминать все пришлось одному, расспросить оказалось некого.

Пра вскоре умер. Не от старости и не от холода, на который все больше жаловался. В молоке, которое он пил, оказались зерна граната. Попали не в то горло. Всё. Пока я метался над ним, тетя Клава радостно вызвала «скорую». Потом ездила в морг и умоляла о вскрытии. Хотя стариков не вскрывают и на нее смотрели как на помешанную. Она и была ею. На похоронах она подходила ко всем в короткой юбке и говорила: «Ну поздравьте же меня, что ли». Некоторые поздравляли.

Теперь она живет одна в огромном прадедовском доме. Дети к ней не приезжают, боятся. Она их, кажется, не сильно зовет. Чтобы соседская детвора не обирала деревья, она вырубила все под корень, а потом еще и подожгла пни. Я пришел туда, когда она ходила среди дымящихся пней и кашляла. «Яшычка! — обрадовалась она мне. — Я построю здесь фитнес-клуб. Современный фитнес-клуб, Яшычка…» Я не осуждаю ее. В том, что дом достался ей, есть и моя вина.

Никаким фитнес-клубом там до сих пор не пахнет. Только пеплом. Соседские дети смотрят из-за забора, как живет русская баба-яга, и пугают ею друг друга.

Конечно, ни о чем тетю Клаву я расспросить уже не мог. Пришел к ней один раз с тортом, и ушел с тортом на голове. Все потому, что спросил о завещании Якова.

Кстати, незадолго до смерти Яков часа два сидел с Писателем. Или с Адвокатом. Или не знаю с кем. Вот кого стоило бы разговорить. Но после того он исчез. Тетя Клава, выпив, жаловалась, что он был скучноват как любовник. «Ты думаешь, я с ним что там делала? Я зевала!»

Не мог расспросить и родителей. После рождения сестренки у них все начало расползаться. Они постарели, стали хлопать дверьми и жаловаться. Один раз — мама стояла с орущей сестренкой — отец обматерил их и заперся в ванной. Когда я вошел туда (крючок был слабым), он листал порнографический журнал и всхлипывал. Сестренку, кстати, назвали не Гулей. Не знаю, почему. В последний момент сделали Катей.

Теперь Катя в круглосутке. Так решили родители, чтобы сохранить семью. После этого семья действительно стала склеиваться. Мама удачно уничтожила живот и покрасила волосы, отец снова стал приседать по утрам. Они забирают Катю на выходные. С Катей приходится сидеть мне, она все время плачет, но родители где-то восстанавливают семью, и я их не дергаю. Я здорово наловчился менять памперсы, хотя мама и называет меня памперсным транжирой.

Когда я окончательно уйду из дома, я заберу из круглосутки Катю, сделаю ее обратно Гулей и мы будем жить вместе. А может, и не буду ее переназывать. Катя — вполне нормальное имя.

Эльвиру тоже найти не удалось. Говорят, она в России. Недавно по ящику показывали какую-то коммунистическую тусовку, и камера долго кушала Эльвирино медное лицо с раскосыми глазами. В том, что это именно ее лицо, сомнений нет. Как и в том, что она скоро станет известным лидером, душой озабоченных масс. На Чарвакской плотине, где я побывал, Эльвира уже сейчас обросла легендами. Рассказывают, как она два раза спасала Ташкент от наводнения.

С Гулиными родителями я встречаться не стал; встретился с ее несостоявшимся мужем. Он оказался умным, меланхоличным бизнесменом. Мы проговорили целый вечер и расстались с желанием никогда больше не видеться. Рядом с ним сидела его новая жена и бросала на меня влажные взгляды. С ней я встретился еще один раз. Попили кофе в «Демире» (платила она), поносились по ночному Ташкенту. Начиная рассказывать о Гуле, она переходила на себя, сбить ее с этого было уже невозможно. Когда через пару дней я потерял ее телефон, почувствовал облегчение.

Что касается Летаргария, то такого места в Ташкенте не оказалось. Ни за Октепе, нигде. Хотя во время поисков я нашел несколько очень похожих больниц, с теми же запахами и лицами. В одной с меня даже потребовали оплатить какой-то сон со свадьбой и службой в налоговых органах. На худой конец — про охранника мостов.

Закругляюсь. Повесть дописана, я снова на свободе. Память моя опять пуста, и даже Гуля, о которой я думал все время, пока писал, теперь отдалилась. Хотя не знаю. До сих пор, когда я слышу в городе имя «Гуля», вздрагиваю и вспоминаю, как мы идем по высохшему дну Чарвака.

В последнее время стал часто молиться. Вообще думал уйти в монастырь. Не могу оставить Катю. С Катей в монастырь, конечно, не примут. А мне нужен монастырь, где с детьми.

Еще учу узбекский. Кажется, делаю успехи. Мен узбек тилини урганяпман.