Пенумбра. Шесть готических рассказов.

Это странное ночное происшествие, в сущности своей не имеющее ничего необычного для уставшего человека, ещё больше заставило меня интересоваться Смитом. Теперь, в моём сознании его образ чётко и вполне аргументировано ассоциировался с чувством страха, сомнений и тревоги. Я никогда не видел его, но зачастую случалось, что словно ощущал его тягостное присутствие в каждом тёмном, укромном уголке, в каждом проёме съёмного дома. Смит, чёрт бы его побрал, с его таинственным modus vivendi и не менее загадочным родом деятельности, каким-то неведомым для меня образом заставлял меня строить логическую цепочку своих мыслей так, чтобы его образ постоянно удерживался в моей голове, или, по крайней мере, я не переставая думал о нём, вспоминая мелкие детали наших прошлых встреч, которые в последствии я пытался как можно быстрее забыть, поскольку они нарушали сложившийся порядок, гармонию мыслей в моей голове. Повторюсь, я никогда не видел его, ровно как и не разговаривал с ним, но мне кажется, что его разум был способен на некий резонанс, образуя своего рода психическую связь с моим разумом. В результате - чуждые, неведомые силы из потустороннего, неизвестного для человека мира просачивались в моё естество, что и лишало меня покоя. Тьма, в которую погружался дом после наступления сумерек, словно оживала, подобно дикому зверю, преследуя меня. Хоть и нити наших судеб никогда не пересекались в повседневной жизни, я стал невольным участником некого рода определённых размышлений, на которых сосредотачивался Смит. Я чувствовал это, поскольку он использовал меня в качестве своего инструмента помимо моей воли; способом, который стоял превыше моего понимания.

Стоит так же учесть тот факт, что в то время я был закостенелым, убеждённым материалистом, что во многом вполне свойственно студентам-медикам, как только они худо-бедно начинают разбираться в анатомии и устройстве нервной системы человека, после чего сразу же мнят из себя невесть что, истинных гениев, перед которыми открыты все тайны мироздания. Они начинают истово верить в то, что могут всецело подчинить себе природу, словно серафимы предсмертного часа, от чьего последнего слова будет зависеть чья-то жизнь... или смерть. Я тоже был таким, и считал веру во всё, что не подчиняется законам материального мира заблуждениями невежд, романтиков, и глупцов, далёких от науки и здравого смысла. Контраст моих убеждений и пережитого опыта, само собой, усилили мой страх, который теперь медленно овладевал мной тем сильнее, чем гуще были тени в сумерках.

Я никогда не вел дневник, но моя память остаётся верной мне, потому что я точно помню последовательность происходивших со мной некогда событий. Я могу крутить их в памяти, как калейдоскоп, потому без труда воспроизвожу в памяти любой инцидент, связанный со Смитом, поскольку их количество с того момента постоянно росло.

Прежде чем продолжить свой рассказ, врач замолчал и, повернувшись в пол оборота, положил трубку на стол за своей спиной. Пламя в камине теплилось едва-едва, постепенно превращаясь в мерцающие, алые угольки. Тишина в большом зале была настолько густой, что едва трубка коснулась поверхности стола, звучное эхо пронзило зал до основания, пробравшись даже в дальние, тёмные углы, полные чёрных, как зола, теней.

«Одним вечером, когда я проводил время за книгами, дверь комнаты отворилась, и Смит зашел ко мне, даже не сочтя нужным как-то оповестить о своём присутствии. Было уже часов десять, и я в достаточной степени устал, но присутствие Смита резко заставило меня оптимизировать свои жизненные ресурсы. Мои попытки призвать его к банальной вежливости были проигнорированы, поскольку он сразу перешел к делу. Он просил меня вокализировать, а затем озвучить для него некоторые слова на иврите. Едва я выполнил его просьбу, он внезапно спросил, есть ли в моей библиотеке крайне редкий древнееврейский трактат, название которого он тут же озвучил.

Не имею ни малейшего представления, откуда он узнал, что у меня есть данный труд, чем очень озадачил меня; но моему удивлению не было предела, когда я наблюдал за тем, как он спокойно пересёк мою комнату, подошел к книжной полке и взял книгу в руки ещё до того, как я дал ему на это своё согласие. Было абсолютно очевидно - он точно знал, где я храню его. Я решил, что с меня довольно неведения, и начал задавать вопросы. Проявляя уважение к собеседнику, я не давил на Смита, деликатно продумывая каждый вопрос, дабы наш разговор хоть немного напоминал светскую беседу, меж тем он отвечал скупо и неохотно. Он перевёл свой взгляд на меня, оторвавшись от раскрытой книги, которую он читал с выражением полного понимая сути написанного, после чего слегка склонился надо мной и серьёзным тоном сказал:

«Ваши вопросы, само собой, вполне имеют смысл» - это был единственный ответ, которого я сумел от него добиться.