Пепел

— Это не мое дело, — сказал он. — Пусть боги тебя судят. Мне просто обидно за Лан. Она все это время ждала, что ты успокоишься и привыкнешь, станешь ей опорой, самым дорогим человеком. Выслушивала гадости вместе с тобой и вместо тебя, но шла вперед, а ты не видел этого. Не хотел видеть. Прикидывался обиженным, а сам искал себе теплое местечко, ждал, что однажды все увидят, какой ты замечательный и начнут тебе поклоняться.

Эдар начал говорить тихо, но с каждым словом голос его набирал мощь. Слышно было, что он давно хотел мне это сказать, да держал все в себе. Вот и сейчас он вдруг сам себя оборвал, остановившись на уже сказанном: видно, решил, что и этого достаточно, чтобы я понял, как сильно заблуждался. На самом деле я готов был выслушать все, что он хочет сказать. Мною владело железное спокойствие.

— Молчишь? Не оттого ли, что это правда? — Эдар наклонился и посмотрел мне в глаза. — Так вот, я открою тебе один секрет: в этом мире никто никому не нужен. И потому надо ценить тех, кто каким-то чудом полюбил тебя. А она тебя полюбила. Она в тебя верила. Верила, слышишь?

Эдар еще немного повисел надо мной, кривясь и решая, сказать еще что-нибудь или нет. Потом все-таки передумал, резко развернулся и вышел, хлопнув дверью. Я остался один.

Больше ко мне никто не приходил. Ни обвиняющих, ни сочувствующих не было. Мои покои окружала пустота и благословенная тишина. Только какая-то древняя подслеповатая бабка навещала меня раз в день и меняла бинты. Несколько ребер было сломано, кожа на спине и одном бедре вспорота. Царапины помельче покрывали почти все тело. Все это жутко болело, особенно первые дни. Я знал, что у Лан наверняка нашлось бы какое-нибудь обезболивающее снадобье, но терпел и ничего не просил. Подарки богов нельзя отвергать, и я терпеливо залечивал раны, не жалуясь, что мне вернули жизнь. Просто ждал.

Целыми днями я молчал и смотрел в окно. Осень постепенно набирала обороты. Дожди шли безостановочно, и их мерный перестук был для меня чем-то вроде музыки. Иногда я принимался напевать что-нибудь, но почти сразу умолкал: человеческий голос, даже мой собственный, звучал здесь как-то странно и чуждо. Завтраки и ужины мне оставляли в корзинке за дверями: то ли это была забота о больном, то ли асдарцы так намекали, что не хотят меня видеть. Но меня вполне устраивала камера узника. В ней было спокойно и тихо. Никто больше не тревожил меня. Даже лекарка спустя некоторое время перестала приходить, убедившись, что раны не гноятся, а спокойно затягиваются, обещая превратиться в ровные аккуратные рубцы. Синяки сошли, ребра тоже подживали. По крайней мере, я снова мог нормально дышать.

Спустя некоторое время я стал выходить в сад: стоял под козырьком веранды, слушал, как шелестит дождь и дышал свежестью. Как странно. Две такие разные страны, а осень делает их совершенно одинаковыми: листья одинаково мертвые, небо одинаково серое. Зима, наверное, и вовсе уравняет. Наверное, здесь будет очень тихо. Я так же буду стоять на веранде и смотреть, как с неба сыплются белые хлопья, складываясь в пышные снежные шапки. Жизнь утихнет, замрет, приникнет к жарким каминам. Днем холодное солнце будет серебрить снежный сад, золотом посверкивая меж ветвей. Ночью по белому снегу будет расстилаться призрачная лунная тропинка. И каждый проходящий будет оставлять свой след.

Проснувшись однажды утром, я действительно обнаружил, что за окном бело. Снег был случайным, и земля нежно баюкала его, жалея, а он медленно таял, прижавшись к ней. Я вышел в сад, взял одну горсть и сжал ее. Почти сразу из кулака закапала прозрачная вода. Как слезы. Я посмотрел на небо, на седое солнце и подумал: «Пора». Оделся, привел себя в порядок и пошел в кабинет Лан, еще слегка прихрамывая, но стараясь не подавать вида, что мне больно.

— Можно? — спросил я, постучав по приоткрытым дверям.

— Войдите, — ответили мне. Я вздрогнул от этого голоса, но все-таки открыл дверь, чтобы убедиться, что не ошибся. За столом Лан сидела Сафира. Заметив меня, она отложила учетную книгу, из которой что-то выписывала, вернула перо в чернильницу и уставилась на меня, сложив руки ладонями друг к другу.

— А где Лан? — растерянно спросил я, оглядываясь, будто надеялся отыскать ее в каком-нибудь углу.

— Ушла, — ответила Сафира и нахмурилась.

— Куда?

— Не знаю.

Мы помолчали, разглядывая друг друга. Сафира словно бы стала еще старше. Ее согнуло, волосы окончательно побелели и теперь как будто были сделаны из соли. В ее старческий чертах лишь слегка угадывалось сходство с дочерью.

— Ты оправился? — спросила она, открывая шкафчик стола и принимаясь копаться в нем, бессмысленно перебирая предметы, а на самом деле старательно избегая моего взгляда.

— Да, — ответил я, перенося вес на здоровую ногу. — И хочу видеть Лан.

— Мы все этого хотим, — вздохнула Сафира.

— В каком смысле? — прищурился я.

— Я же тебе сказала: она ушла, — повторила старуха, сурово нахмурившись, и наконец-то взглянула прямо мне в глаза. Складки морщин на ее лице углубились.