Пепел

С невероятным трудом добрался он по долинам к Чаце. Он думал отдохнуть там, но у дороги увидел каменный столб с цепями, которые надевали на шею и руки приговоренным к позорному столбу, и ночью же двинулся дальше. Прямиком, редко когда спрашивая дорогу, Рафал шагал к Кракову. Чтобы кто-нибудь не узнал его и не привязался, он избегал больших дорог и людных деревень. Если ночь была теплая, не дождливая, он спал где-нибудь в стоге сена, копне клевера или под скирдом сжатого хлеба. Кормился чем придется. Заходил в какой-нибудь уединенный церковный дом и, выдав себя за бродячего словака, бредущего в Польшу на заработки, 'получал у ксендза миску похлебки или краюшку хлеба. Немного получше он подкормился в одном монастыре у «братии», где ему дали переночевать под крышей; потом он обращался к людям только в случае крайней нужды. Несколько раз ему удавалось нарыть себе репы или картошки на отдаленном поле и испечь на рассвете в зарослях можжевельника. В крестьянские хаты он заходил несколько раз, когда голод уж очень донимал его. Слова застревали у него в горле, когда надо было обращаться с просьбой к безземельному крепостному мужику. И все же ему приходилось просить милостыню и есть мужицкие клецки с молоком, когда его радушно сажали за стол. Рафал рассказывал мужичкам жалобные, удивительно искусно придуманные истории и посмеивался про себя, глядя на разинутые от удивления рты слушателей.

Наконец холмы стали пониже, широко разостлались долины. В тумане открылась взору окутанная дымкой равнина…

Рафал приветствовал ее с невыразимой радостью. Его ненависть к горам равнялась теперь их высоте. Низины обещали что-то лучшее, какую-то перемену, будили в сердце надежду…

Был пасмурный день. Тучи с едва уловимыми очертаниями сплошной пеленой застилали небо. Их мрачные краски заливали и гасили чахоточный румянец пробивавшегося кое-где света. Северо-западный ветер то налетал, то утихал, разнося по полям увядшие и засохшие стебли. Кругом темнели опустелые пожни, бурые от тысячелистника. Только заросли высокого осота остались на межах затем, чтобы ветер мог обрывать их поседевшие космы и разносить по свету. С высившихся кое-где стройных берез еще не облетела листва, однако они ежились и гнулись уже без девической грации, когда ветер поднимал их изящные пышные платья. Лишь кое-где лежали еще на полях красно-бурые снопы гречихи и чернела повсюду картофельная ботва.

Рафал шел по бесплодным песчаным местам. Он плелся по обнаженным лесам, по необъятным зарослям вереска, покрытым насколько хватает глаз чудным лиловым цветом, по сухим мхам, трещавшим под ногой. Время от времени лес обрывался и открывалась желтая песчаная поляна, поросшая темными кустами можжевельника.

Узкая дорога извивалась между кустами; две глубокие колеи на ней, проложенные в песке и давно прибитые дождем, вели к далекой деревне с хатами, крытыми соломой, такими же серыми, как песок и мох. По временам среди этого простора, такого пустого, как будто он существовал только для того, чтобы было куда падать дождю, когда он проносился этой стороной, показывалось местечко между двумя песчаными холмами, то есть высокий костел, а вокруг него плотное кольцо желтых риг, обращенных к путнику задами. Над крышами – макушки нескольких высоких деревьев с ветвями, обломанными внизу. А дальше опять окутанный дымкой горизонт. Привычный глаз различал на нем вдалеке туманные полосы лесов, а поближе синие ленты их и серые сухие остовы тополей и вязов, стоявших на страже какого-нибудь фольварка. Глухую тишину прерывал только доносившийся издали лай собаки, которая злым и хриплым дискантом жаловалась на свою судьбу. Иногда ворона, пролетая, пугалась насмерть, завидев необычную фигуру путника, и с карканьем уносилась в ближайшую чащу.

Угрюмая эта сторона с ее облачными красками, решительно ничего в себе не таившая, приняла путника в свое лоно, как родная стихия; Рафал втягивал грудью ее воздух и не мог на нее наглядеться. Сотни раз он останавливался; прикроет, бывало, рукою глаза от света и смотрит. Он физически ощущал, как ласкает его взор эта картина. Ему было теплее. С него снималось заклятие. Если б только услышать еще свой сандомирский говор, родную речь, добрести до родного дня и родной ночи!

В одном месте по проселкам он вышел на людную дорогу, на широкий тракт. По проселочной твердой дороженьке, по тропам бедных людей Рафал шел быстро, не жалея ног. Он перепачкался в грязи по колена, ветер его исхлестал, он продрог до костей и голоден был, как бездомный пес. По тракту знай катили то карета, запряженная четверкой, то краковский шарабан, то легкая коляска. Ехали телеги, груженные товаром, на нанятых лошадях тащились евреи с длинными пейсами.