Пепел

Рафал подбежал к месту боя у бараков. Сомкнутый двойной, а через минуту тройной строй разил австрийцев штыками. Те героически защищались. Построившись треугольником, который упирался основанием в барак, австрийцы дрались с неистовой яростью. Они с большим искусством отражали атаки неопытных польских рекрутов и крошили их, устилая шанец трупами, горы которых вырастали, как вал, между ними и новыми рядами их врагов. Глядя на этот непобедимый треугольник, польские солдаты стали обходить его. В это время в шанце появился генерал Пеллетье. Он долго стоял в бездействии, устремив взор на сражающихся. Сокольницкий заметил, что часть полка Серавского отступает к горже шанца. Он созвал тогда людей и бросился с ними на врага. Пеллетье подбежал к нему и крикнул, указывая на храбрецов:

– Захватите их живьем, генерал!

– Почему живьем?

– Это мои соотечественники, непримиримые…

– Что же они делают здесь?

– Протестуют против казни последнего Капета…[565]

Зажглась заря и осветила картину жестокой битвы.

Клин французских аристократов таял под штыками польских Мацеков, но и последние, оставшиеся в живых, держались с хладнокровием и непоколебимым героизмом. Один из офицеров с презрительной гримасой на перекошенных губах командовал по-французски, пока не упал под ударами. Залитый кровью, устланный умирающими, шанец был взят. Две тысячи пленных сложили оружие. Генерал Шаурот бежал на баркасе в Гуру, чтобы оттуда палить из всех пушек в победителей под Острувком.

В старой усадьбе

Когда в первых числах июня генерал Шаурот перешел под Поланцем и Некушей на правый берег Вислы, Рафал Ольбромский находился случайно в толпе офицеров штаба князя Понятовского. Генерал Сокольницкий послал его с подробным рапортом о кавалерийском наскоке на Рожки, о боевых действиях к северу от Сандомира под фольварком Круков и под Монкошином.

Девятого июня произошла стычка под Мельцем. Под натиском австрийцев, превосходивших их численностью, поиска князя Юзефа вынуждены были отступить и перейти Вислоку. Река эта, хорошо знакомая Рафалу, сейчас совершенно обмелела, и неприятель мог легко переправиться через нее. Поэтому войска князя Юзефа торопливо покидали длинную приречную полосу песков и камней.

Был хмурый полдень, когда толпа штабных щеголей, в которой находился Рафал, выехала из прибрежных лесов, которые полукругом расположились около Стоклосов. Далекие лесные ландшафты уже голубели, предвещая хорошую погоду, хотя самая ближняя полоса лесов все еще была одета сизым сырым туманом. Вся земля, покрытая хлебами, стояла влажная и широкая как океан. В бороздах блестела еще мутная вода. На узких полевых дорогах, которые в ясный день глаз едва бы мог различить в хлебах, серебрились на этот раз длинные полосы дождевой воды. Дождь утих. Темные облака, полные белых ям и провалов, тяжело нависнув над землей, ползли стороною. В высоких, ярких, мокрых травах на лугах запестрели после дождя цветы.

Кучка офицеров ехала, ведя разговор о событиях дня. Рафал мало кого знал в этой компании, он не принимал участия в стычке; выполнив поручение и не имея никакой определенной задачи, он равнодушно ехал рысью по обочине дороги. Юноша издали увидел Стоклосы… Он не мог туда попасть и только смотрел, какими стали посевы на полях, кроны деревьев, плетни и кровли. На повороте дороги, у подножия холма, он случайно бросил взгляд вправо – и тут же, рядышком, перед ним сам, собственной персоной, явился Щепан Трепка. «Пан посол» ехал верхом по полевой дороге к тракту. Собственно говоря, лошадь под ним стояла на месте, перебирая ногами лишь настолько, чтобы казалось, будто всадник не глазеет так себе, от нечего делать, будто едет по своим делам. Рафал хорошо знал у Трепки это равнодушное, полупечальное, полунасмешливое выражение лица, это как будто бы тупое любопытство простака-зеваки… Сердце забилось у него при виде сгорбленной фигуры в холщовой куртке, в грубых сапогах, при виде землистого, постаревшего, сурового и грустного лица. Юноша не выдержал. Пришпорив лошадь, он заставил ее перескочить через широкую канаву в молодые хлеба у подножия холма. Мчась через поле, юноша запел громко и с чувством:

Если встретимся мы взорами,
Я замечу перемену:
Ты глядишь куда-то в сторону,
Озираешь грустно стену…

Трепка еще больше втянул голову в плечи и остановил лошадь. Он посмотрел исподлобья на офицера. Даже, когда старик узнал в нем своего друга, выражение его лица не изменилось. Он поклонился ему, сняв с лукавым подобострастием шляпенку.

– Вы, пан посол, я вижу, не узнаете старых друзей!

– Где уж там, где уж там… – пробормотал Трепка с униженной, раболепной покорностью.

– Да, уж видно…

– Я ведь близорук, сразу не разгляжу.

– На разведку выезжаете, пан посол, смотр народным силам делаете изо ржи… Кто вас знает?… Может, держите сторону неприятеля…

– Потише, потише, пан Ольбромский… Капитан…

– Почему же это поручик Ольбромский должен говорить потише?