Пепел

Вдруг она сгорела со стыда! Упрямые морщины на лбу князя стали разглаживаться, таять, как тучи от дуновения легкого ветерка, когда выглянет солнышко. Улыбка, словно далекая зорька, блеснула на губах, озарила лицо. Только глаза остались стеклянными, ничего не видели. По лицу разлилось выражение умиротворенности, благодатная тишина, блаженное успокоение снизошли на него. Князь с трудом складывает онемелые беспомощные руки, сплетает бессильные пальцы… Он прижимает обе руки к тяжело вздымающейся груди. Губы шепчут цветистые слова, которые ясно и отчетливо слышит Зофка. Минуту ей кажется, будто она все понимает, что шепчут эти губы, будто она давно уже все это слышала, хорошо все это знает… Он повторил эти слова, повторил еще и еще раз:

Ad Rosam per Crucem,
ad Crucem per Rosam!
In ea, in eis
gemmatus resurgam…[574]

Она прижалась к стене и обратилась в тень, которая ничего не знает, но верна до последнего часа…

Вдруг за домом раздался пронзительный крик. Зофка бросилась в дверь. Рафал бежал во двор, надевая по дороге шапку и застегивая ремни. Михцик показывал в даль, на другой берег Копшивянки, откуда медленно направлялась к ним австрийская конница и пехота. Рафал бросился с Михциком к лошадям. Но от взмыленных лошадей шел пар, бока у них так и ходили. Старый Ольбромский семенил за сыном, торопя его. Взгляд старика упал на обеих заморенных лошадей. Он что-то закричал… Побежал вдруг к конюшне и стал распоряжаться:

– Михцик! Михцик! Давай сюда лошадей, живее!

Михцик с Рафалом поспешили за стариком. Тот тем временем отворил трясущимися руками ворота конюшни и закричал:

– Гнедого. мерина панычу! Себе бери эту сивую кобылу! Живее! Что же ты стоишь! Это ты спас мне сына Петра… Перекладывай седло… Живее!.. Их уже видно…

Михцик взнуздал прекрасных коней, выращенных под недремлющим хозяйским оком, в темноте, выкормленных овсом и хлебом, а клячонок, на которых они приехали, завел в стойла. Рафал затягивал подпруги. Через минуту оба были в седле и дали шпору скакунам.

– Михцик! – кричал еще вслед им старик: – Спасибо тебе. Береги мне хлопца!..

Они услышали плач старика, увидели, как он протянул к ним с крыльца руки.

Огромными скачками они вынеслись из ворот в овражек за кладбищем, а оттуда на равнину, на зеленое, широкое и чистое поле. К Климонтову! Во весь опор! Как утренний ветер, летят они на крыльях быстроногих скакунов, преследуемые издали криком австрийцев… Только бы доскакать до Турецких лесов! Только бы доскакать до лесов!

Под Лысицей

Лишившись службы при генерале Сокольницком после событий, происшедших во время штурма Сандомира, Рафал вернулся несолоно хлебавши в свой полк на прежнюю должность. Только благодаря быстрой смене событий, капитуляции и уходу сандомирского гарнизона в Пулавы ему удалось выйти сухим из воды, избежать суда, разжалования и еще худших последствий.

Четвертого июля, когда все польские войска двинулись из Радома на юг, по пятам за отступающим неприятелем, Ольбромский во главе нескольких десятков улан своего эскадрона ехал впереди головного кавалерийского отряда, направляясь из-под Кунова в Свентокшижские горы. Он быстро миновал Бодзентин, через который только что прошла большая австрийская армия, и осторожно вступил в леса. Сначала он повернул направо, через деревню Псары, чтобы миновать большую дорогу, где он мог легко столкнуться с мародерами Монде. Окрестные крестьяне сообщили ему, что австрийские войска направились по большой дороге и что если он попробует пересечь эту дорогу, выйдя из-за Стравчаной горы, то легко может столкнуться с ними и быть застигнутым в лесу. Он направился тогда по свободной дороге прямо на Взорки и Святую Екатерину.

Моросил мелкий летний дождик. Прохладные луга на лесных полянах и в рощицах не все еще были скошены. Лишь кое-где пахло сухим сеном. На лугах еще пестрели прелестные лесные смолевки, касатки, чистотел и клевер. Нависнув над лесами, над цепью гор, над дикой пущей, клубились кое-где серые дождевые тучи. Лысица распахнула перед отрядом солдат свой темно-синий плащ, унизанный светлыми купами буков. Тут и там уносились ввысь длинные облачка, словно живое дыхание священных буков поднималось к небесам. Сырой туман стелился по земле под вековыми пихтами, и перед изумленным взором открывались их исполинские стволы и распростершийся над ними темный шатер дремучего леса.

Чем ближе к горе, тем больше благоухала пуща. Она разверзала перед всадниками свои недра, удивительную свою землю, усеянную гладкими валунами, подернутыми ржавчиной и зеленоватой плесенью, покатую землю гор, полоненную огромными корнями. Комли пихт, высившихся кругом, были покрыты как бы тусклым налетом серебра. С северной стороны они сплошь поросли жестким сухим мхом, цвета яшмы, лохматыми, всклокоченными бородами и космами мха. На сыром западном ветру зашумели, плавно заколыхались широкие верхушки елей, стали пригибаться огромные круги ветвей, а поднятые кверху шишки излили таинственный свой аромат. В чаще посвистывали зяблики…