Пепел

– Простите, – сказал иерей, – жалость нужна всем, а тем более от тех людей, кого я исповедовал. Мне очень тяжело исполнять просьбу Государыни, такого у меня не было: упоминаю о здравии ваше имя и… жуть подступает, тяжесть вдруг начинает давить, черный пепел вижу и смрад чувствую… Поделиться с вами хотел…

Услышав это, генерал вздрогнул, но и не более.

– И чем же я могу помочь вам, в ваших таких трудностях? – голосом, полным металла, спросил он иерея.

Вздохнул тот тяжко, пожав плечами:

– Вижу, что ничем… А на прием я к вам напросился вот по какому поводу. Государь просит вашего содействия, чтобы Владимирскую икону, главную нашу святыню, не отправлять с фронта. Это равносильно полному его развалу. Проще просто противнику фронт открыть, меньше жертв будет.

– Ну уж!.. – произнес генерал с легкой издевкой. – Уж как-нибудь… обойдемся.

– Нет, не обойдетесь. И никогда не обходились!

– Да, но я-то тут причем? – Все-таки от такой просьбы он немало растерялся. – Как я могу содействовать? Я же тут, а икона в Могилёве, там Алексеев хозяин.

– Так повлияйте на Алексеева, телеграфируйте ему. Ваше восхождение по службе, так сказать, предрешено новой властью.

«Ну что ты пристал ко мне, несносный поп?!» – читалось в изможденных бессонницей генеральских глазах.

Отец Афанасий поклонился, развернулся и вышел. И никуда теперь не деться, при исполнении просьбы Государыни, от видения глазами черного пепла и ощущения ноздрями удушливого смрада.

Глава 32

Студент-юрист, по партийной кличке Клещ (настоящее имя давно всеми забылось), за день трудовой устал как проклятый. Именно так он сам определил. А труд состоял в определении задач своим подручным по растаптыванию не символов, вроде гипсового двуглавого орла, а самой жизни старой, и выращиванию на ее обломках цветов новой жизни. Именно так он сам определил на собрании, длившемся пять часов. Вполне можно согласиться с первым определением, что от такого собрания вполне реально почувствовать себя проклятым. Завтра собирались начать жизненное топтание с цветочным посевом: ожидают эшелон «братишек», кронштадских и гельсингфоргских из Питера – и контриков потоптать, и посев в своих карманах, богами названных, цветочный произвесть.

Студент-юрист Клещ опрокинул свое проклято-усталое тело на кровать, сладко зевнул и еще более сладко вытянул ноги, и вдруг его сладкозевнутое и сладковытянутое тело дернуло и затрясло. Он прыжком переменил положение «лежа» на положение «сидя», и его затрясло еще больше. Он вскочил на ноги, уже не сладковытянутые, и босые ноги пошли стучать чечетку по крашеному дереву и он заорал страшным криком, ибо из-под ног босых, чечетку бьющих, треск-хруст разлетался совсем не такой, как от битого гипса, и тем более, не так стучит пол крашеный. Кости трещали под босыми пятками, пятки жалили острые осколки, на пятках была кровь, не ясно чья: то ли из исколотых пяток, то ли из раздавленных костей. И крик снизу, ор пляшущего перекрывающий: «Больно!» И не остановиться, и во всем существе – ужас: вот сейчас сердце остановится… Но сердце не остановилось, он был скручен и положен обратно на кровать мрачным студентом-математиком, вместе с ним квартиру снимавшим. Мрачный математик сначала, естественно, оторопел, увидав пляску и услышав рев, которые разом выбросили его из постели. Но, математика, в отличие от юриспрудистики, наука сосредотачивающая, а не наоборот.

– Допился, гад!.. – именно с этими словами он запихивал юриста на кровать. – Доходишься ты в эти комитеты! Кто тебя сейчас в этом бедламе от белой горячки лечить будет?!