Пепел

Папа, в свою очередь, очень удивленно глянул на профессора Раухфуса: «А разве я что-нибудь говорю несерьезно?» – говорили его глаза, а вслух он сказал: «Безусловно. И человек, приславший эту телеграмму, тоже всегда серьезен».

Десять слов, как десять пальцев Григория Ефимовича, и всегдашнее его: «недостойный Григорий»… Сколько раз эти пальцы, находясь на Его голове, оттягивали на себя боль, когда Григорий Ефимович говорил громко и распевно: «Пантелеюшка-мученик, лекарь ты наш родной, исцели Алешеньку, упроси Матушку Царицу Небесную…»

Слова телеграммы, что громко и чеканно прочел Государь, будто пальцы Григория Ефимовича легли на раскаленную голову (термометр зашкаливал), и голос слышался издалека, откуда телеграмма пасхальным трезвоном пришла: «Пантелеюшка, лекарь ты наш родной…»

Боль ушла мгновенно, обвалом, таким же, как и пришла, как всегда она приходит… Р-раз – и провалилась, и нет ее. Ушедшая вместе с кровью часть жизни, оказалась именно той частью, без которой, оказалось – легко! Запекшиеся внутри кровяные ядовитые лепешки таяли, образуя из себя охлаждающие животворящие флюиды, наполняя собой горящий в агонии организм. Пустые бессмысленные умирающие открытые глаза – ожили. Ожили взрывом. А губы наполнились счастливой улыбкой.

Профессор Федоров… какая стадия идет после остолбенения?.. Именно в ней начал пребывать профессор Федоров, увидев оживление мертвого лица. Профессор Деревенко перестал качать головой – она у него замерла на той же стадии, что и у профессора Федорова. Профессор Рауфхус уронил очки, и у него открылся рот, как у профессора Федорова, когда он был на стадии остолбенения. Рыжий кот Зубровка, воейковский подарок, который лежал под левым боком хозяина, блаженно заурчал, почувствовав гладящую хозяйскую руку на своей шерсти, а увидав троих застывших перед кроватью господ, недоуменно зевнул и недовольно мяукнул: чего пялятся?.. не видели, что ли, как хозяин его гладит?

А три медика действительно таращились теперь на ожившую руку, только что безжизненно валявшуюся бревном, и их лица начали наполняться радостью, а доктор Деревенко наконец-то перекрестился.

А у Него, ожившего, когда Его открытые глаза увидали заплаканные Материнские глаза – это и была самая большая душевная и телесная радость: как замечательно, когда после убойной боли просто ничего не болит, когда осознаешь, что вырван, вытащен из колодца смерти, откуда нет возврата – и вот, вернулся. И все это благодаря прямому вмешательству Божьей силы, по молитвам Божьего человека. И радость была одновременно и тихая, и полетная, действительно, казалось, что летаешь.

– Как ты чувствуешь себя, Солнышко? – услышал Он ласковый голос .

– Как в раю, – полетная улыбка озаряла эти Его слова, а Мама погрозила пальцем и прижала палец к Его губам. Из Ее заплаканных глаз изливалась тоже радость, готовая подтвердить слова Сына про Себя, в(стр.454) Его возврат из смерти. Она обняла Его и разрыдалась…

И вот сейчас, защищаясь закрытыми веками от нестерпимого сияния, и слыша голос Царицы Небесной: «Я остаюсь», он испытывал безмернократное превышение той полетной радости, чем в тот день, когда вырвал Его Григорий Ефимович из смерти. Ему казалось, что и вся Россия, там, за дворцовыми стенами, обязательно слышит Ее голос и испытывает то же самое, что и Он. А Он летал на волнах блаженства, удерживаемый от распада из-за преизбытка переполненной блаженством звуковой волной Ее голоса (стр.455).

Сквозь закрытые веки Он видел, что Матерь Божия держит в руках глиняный сосуд, поданный Ей батюшкой Серафимом.

– Я остаюсь из-за того, что в этом сосуде, – услышал Он далее и понял, что Она обращается к Нему.

Во все и во вся всепроникающий звук Ее голоса был строг и печален, печален особой печалью. На Свое всепроникающее слово Она не ждала ответа.

– А в этом сосуде – слезы, слезы твоих родителей, раба Моего Григория, и вот его, – Ее вытянутый перст указывал на распростертого перед Ней плачущего батюшку Серафима, который уже приник к персту губами. – Слезы ко Мне о Доме Моем и домочадцах Моих…

И Он, засыпающий, чувствовал сейчас на Своей остывшей голове знакомые пальцы, пальцы из Царства Небесного, которое оказывается и в самом деле совсем рядом…

А за дворцовыми стенами, отплясав и отпев музыку революции и отпив все, что она налила, на своей похмельной блевотине забывалась тяжким сном отмоленная Россия.

Вышитая О.Т.М.А. над крестом сестры Александры лежала на правом погоне с вензелем «Н» пока еще «командарма ОТМА» барона Штакельберга (до Келлера пока еще не доехали). Сам «командарм», как мог, исхитрялся, чтоб его жесткое плечо хоть чуть-чуть походило на подушку и делал знаки глазами засыпающему штабс-капитану, чтоб подложить на погон его шарф.

Тот махнул рукой:

– Не надо, разбудишь, сон хороший собьешь, гляди, как улыбается…