Пепел и алмаз

Запертый в уборной Грошик не давал старухе покоя. Сначала его совсем не было слышно. Но спустя некоторое время он стал отчаянно метаться, кричать, колотить в дверь. Приятного в этом было мало. Но что она могла сделать? Несколько раз она заглядывала в уборную. Грошик бормотал что-то невнятное, скребся, как крыса, в дверь и бился в тесных стенках. Потом затихал и снова начинал метаться. Открыть дверь она не решалась и, тяжело вздыхая, возвращалась к себе в коридорчик.

В зале становилось все шумнее. После Вейхерта, который говорил очень долго, брали слово еще несколько человек, и после каждой речи раздавались крики, грохот отодвигаемых стульев, звон бокалов. Банкет подходил к концу. Подали черный кофе. Когда официанты отворяли дверь, Юргелюшка сквозь пелену табачного дыма видела почти весь зал. Гости повставали с мест, подсаживались друг к другу, ходили вокруг стола.

Юргелюшка отложила вязанье и снова заглянула в уборную. На этот раз там было тихо, и она забеспокоилась: прикрыв дверь в коридор, подошла к кабине и прислушалась. Наконец, не выдержав, тихонько позвала:

— Пан, а пан!

Ответа не было. Из кабинки не доносилось ни звука. Она постучала.

— Пан! Пан!

Но узник не подавал никаких признаков жизни. Тогда, полная самых мрачных предчувствий, старуха отодвинула задвижку и осторожно приоткрыла дверку. Заглянув внутрь, она так и обмерла. Ей показалось, что несчастный помер. Он сидел на полу между стеной и унитазом в самом тесном углу, поджав под себя ноги и уронив голову на согнутую руку, которая лежала на белом фаянсовом краю. Лишь по его ровному дыханию она догадалась, что он преспокойно спит. «Слава богу!»— вздохнула она с облегчением. И тут же ее пронзила острая жалость к разнесчастной человеческой доле. «И этот комок, этот червяк, свернувшийся клубком, — человек? И в каком месте! Боже мой, сколько намучается, намается человек, прежде чем на тот свет попадет». Она постояла немного, жалостливо покачала головой, потом потихоньку вышла и закрыла дверь.

В эту минуту Павлицкий выволок из зала едва державшегося на ногах Древновского. Увидев Юргелюшку, Павлицкий кивнул ей.

— Получайте, мамаша, еще одного клиента. Пусть очухается немного да выметается отсюда. Здесь ему больше делать нечего.

Павлицкий сам был под хмельком, но держался молодцом. Древновский, которого он подтолкнул к уборной, покачнулся и тяжело привалился к стене. Он был бледен как полотно, спутанные волосы свисали на лоб, голова клонилась книзу.

Юргелюшка сразу его узнала. С его матерью, старухой Древновской, они много лет жили по соседству, и Франека, который был не намного старше ее Фелека, она помнила еще совсем мальчишкой. Теперь, когда Франек пошел в гору и стал водить компанию с большими людьми, он не жил с матерью и на Гарбарской улице был редким гостем.

— Ну, как он? — спросил Павлицкий. — Что-то там тихо. Не скандалит?

— Заснул, — ответила Юргелюшка.

Павлицкий потирал руки от удовольствия.

— Вот и отлично! Пускай поспит.

Потом шагнул к Древновскому и бесцеремонно поднес кулак к его носу.

— Это видишь?

Древновский посмотрел на него осоловелыми глазами.

— Что, доигрался? Можешь теперь поставить крест на своей карьере…

— Пошел! — буркнул Древновский.

Павлицкий громко рассмеялся.

— Погоди, завтра по-другому запоешь. Адью!

Древновский ничего не сказал. Голова у него опять упала на грудь. Он весь как-то обмяк, словно у него не было костей.

— Пан Франек! — окликнула его Юргелюшка, подходя ближе.

Но он не узнал ее и, когда она взяла его под руку, не сопротивляясь, позволил отвести себя в уборную. Он навалился на нее всем телом, и старуха, сделав несколько шагов, почувствовала, что ей не удержать его. Она стала беспомощно оглядываться по сторонам, но в уборной не было ни стула, ни табуретки. Тогда она открыла кабинку рядом с той, где спал Грошик, и Древновский послушно сел на унитаз. Юргелюшка принесла стакан воды.

— Выпейте, сразу полегчает.

Но он не мог удержать стакан в руке, и она стала его поить. Он с жадностью выпил несколько глотков, а потом с отвращением передернулся.

— Больше не хотите?

— Нет.

И снова уронил голову. Она потрясла его за плечо.

— Пан Франек! Не узнаете меня?

— Пани Юргелюшка, — пробормотал он. — Что вы тут делаете?

— Как это — что делаю? Работаю.

С материнской нежностью она погладила его по голове.

— И зачем было столько пить, пан Франек! Не жалеете вы своего здоровья!

Древновский махнул рукой.

— Теперь уж поздно — жалей не жалей.

— Что вы говорите? Как это поздно?

— Поздно, и все. Подошел я к Свенцкому и ляпнул ему что-то, а он как глянет на меня… Знаете, что он мне сказал? «Боюсь, пан Древновский, что в дальнейшем я не буду иметь удовольствия работать с вами». Здорово, а? «Не буду иметь удовольствия…» Вот так-то, пани Юргелюшка, все насмарку пошло. Разлетелось к чертовой матери, как карточный домик. И опять я нуль без палочки.

Вдруг он выпрямился и схватил ее за руки.

— Пани Юргелюшка, только матери ничего не говорите…

— А чего мне ей говорить?

— Незачем старуху огорчать. Не скажете?

— Конечно, нет. Завтра все утрясется, вот увидите.

Древновский покачал головой.