Пепел и алмаз

Щука обрадовался, что его соседом по столу оказался Калицкий. Они были старыми друзьями. Познакомились они давно, еще перед первой мировой войной, которая обоих застала в Женеве. Щуке тогда еще не было двадцати, он изучал химию и жил по-студенчески, впроголодь. Калицкий был на несколько лет старше его, опытнее, умнее, лучше разбирался в политической обстановке. В отличие от Щуки, чей отец был портным в провинциальном городишке, Калицкий происходил из богатой помещичьей семьи с Украины. Но, как говорится, «в семье не без урода». Еще в младших классах гимназии он сблизился с кружком социалистически настроенной молодежи, был уличен в нелегальной деятельности и исключен с волчьим билетом. А так как недостатка в средствах он не испытывал, ему ничего не стоило сменить царскую Варшаву на либеральный австро-венгерский Краков. Но с социализмом пылкий шляхтич не расстался. Ради него он отрекся от оскорбленной, разгневанной семьи. Отказался и от материальных благ, щедро плывших с украинского чернозема. Порвав с прошлым, он начал самостоятельную жизнь и вскоре с независимым видом шагал по избитой краковской мостовой в таких же рваных ботинках, как большинство его новых знакомых. Получив аттестат зрелости, он ненадолго уехал в Англию, потом жил некоторое время в Бельгии и, наконец, перебрался в Швейцарию, окончательно освоившись с хронической нуждой. Его страстно увлекала идея кооперации, и он решил посвятить ей жизнь. Во время войны они со Щукой жили даже в одной комнате. В те годы Щука находился под сильным влиянием Калицкого. Позже, когда они вернулись на родину и каждый начал работать по своей специальности, дороги их постепенно разошлись. Щуку не удовлетворяла программа социалистов, он пошел дальше и вступил в коммунистическую партию. Он рано женился и обрел в жене верного товарища и единомышленника. К сожалению, на службе он постоянно наталкивался на непреодолимые трудности. Будучи хорошим специалистом, он из-за своих политических убеждений, которых не скрывал, все время вступал в конфликты с начальством и вынужден был менять работу. А потом, в тридцатых годах, неоднократные столкновения с полицией положили конец его карьере.

Несмотря на то что он был опытным инженером, перед ним были закрыты все дороги. Жизнь постепенно оттесняла его за грань нормального человеческого существования. В конце концов его арестовали, и по долгому, в свое время громкому процессу он был осужден. А когда отсидел свои три года и вышел из тюрьмы, началась новая война. Калицкий же остался верен своим юношеским идеалам и все междувоенные годы был тесно связан с социалистической партией. Он играл видную роль в ней и был крупным деятелем кооперативного движения в Польше, много писал, читал лекции, был депутатом сейма.

Кроме нескольких, ничего не значащих фраз, которыми они обменялись при встрече, у них еще не было возможности поговорить по душам. И вот, улучив момент, когда Вейхерт прервал свои рассуждения о современном положении в Европе и занялся выискиванием на блюде кусочка угря получше, Щука повернулся к Калицкому.

Калицкий сидел молча, о чем-то задумавшись, мало ел и ничего не пил. В последний раз Щука видел его перед самой войной, вскоре после выхода из тюрьмы. Калицкий оказался в числе немногих друзей некоммунистов, которые тогда не побоялись его навестить. С тех пор он заметно постарел: поседел, осунулся, сгорбился. И как-то странно было видеть за этим столом рядом с энергичными, жизнерадостными людьми, в шуме и гомоне, его красивую голову с лицом аскета, которому длинные усы придавали что-то несовременное. Казалось, он случайно попал в эту компанию и чувствовал себя в ней чужаком.

Щука положил руку на его худую, узкую ладонь.

— Рад тебя видеть, старина, — сказал он с необычной для него теплотой.

Калицкий поднял голову и посмотрел на Щуку из-под кустистых бровей черными, глубоко посаженными глазами. В них не было прежнего блеска. Они казались погасшими и очень усталыми.

— Я тоже, — тихо сказал он.

— Нам обязательно надо встретиться…

— Когда ты уезжаешь?

— В среду утром.

Калицкий вяло улыбнулся.

— Ну, вот и кончилась война.

— Будем надеяться, что так, — буркнул Щука. — И все-таки это звучит как-то непривычно, правда? Кончилась война… Значит, во вторник вечером. Ты здесь с семьей?

Калицкий покачал головой.

— Нет, один.

— А жена?

— Маринка? Погибла во время восстания.

— Что ты говоришь! — воскликнул Щука и, не зная, что сказать, стал машинально крошить хлеб.

— Товарищ Щука! — окликнул его Свенцкий. — У вас полная рюмка!

Щука кивнул, выпил водку и продолжал крошить хлеб.

— Моя Мария тоже умерла, — сказал он, немного помолчав.

Калицкий поднял на него усталый взгляд.

— В Равенсбрюке, — пояснил Щука и, поколебавшись, спросил: — А твои сыновья?

— Тоже погибли.

У Щуки перехватило горло.

— Оба?

— Да. Давно. Еще в сорок третьем году. Значит, во вторник?

— Да, во вторник, — медленно повторил Щука.

Разговор не клеился. Напротив громко говорил Врона: