Пепел и песок

— Придумайте себе другую жизнь. Вы же мастер выдумок.

— Зачем?

— Потому что когда вы подмените себя другим, вам станет намного легче жить в этой проклятой Москве.

— Мне и так нормально.

— Не нормально. Не нормально! Мне лучше знать. Не было никакого Таганрога, никакой общаги…

— И МГУ?

— Нет, это как раз приятная деталь биографии. Оставьте ее. Хотя можете назваться физиком.

— Почему физиком?

— Хорошо, не нравится физика — можете математиком. Вы должны защититься от мира. А это можно сделать только враньем. Прекрасным, вдохновенным враньем. Ваш приятель Требьенов дошел до этого сам. Кстати, он тут пытался попасть в мою потайную комнату, но у меня ведь отменный слух, я на кухне услышала скрип двери. Очень кричала на него, он поклялся, что больше не будет. Как вы думаете — наврал?

— Не знаю. Но он до сих пор врет родителям, что учится на физфаке.

— Я его немного боюсь, вы знаете? Он такой ласковый, что страшно становится. Но мы говорили о другом… О чем?

— Защититься от мира.

— Да. Если вы хотите быть Марком Эрдманом…

— Энде.

— Извините. Совсем с головой нехорошо. Зря я потащилась с вами наверх. Как девчонка, которую Сталин водил по башням Кремля. Хотя я уже старше Сталина в момент его смерти. А вы знаете, что когда со Сталиным случился обморок на Ближней даче, он был не один, как пишут все историки? Там была я. Сосо очень хотел меня видеть. Меня среди ночи привез Власик, начальник его охраны. Но Сосо успел только пробормотать что-то, когда мы остались наедине. У него были ледяные руки… Он упал. Я позвала на помощь… Меня тайком вывел Власик, и я пешком шла домой. Странно, что меня сразу не убрали… Я опять сбилась. Итак, юноша, забудьте все, что с вами было. Марк Энде ведет совсем другую жизнь. Представьте, что вы рыбка, выброшенная на песок, и в этом песке вам теперь предстоит жить. Притворяясь то пауком, то львом. И очень убедительно. Чудите напропалую, валяйте дурака, разбрасывайте бумаги.

— Зачем?

Ами поднимает голову с кожаного валика, берет мою руку за запястье и пытается подтянуть свое тело, ускользающее от нее в ночном кунцевском лесу среди сырых стволов.

— Какая я стала тяжелая… Как зачем, юноша? Во-первых, это весело. Во-вторых, с вашей внешностью и хромотой это лучший способ выжить. Я вас не обидела?

— Нет.

— Хорошо, — она опускает затылок на валик дивана. — Маленькие мужчины очень обидчивы… Вы слышите меня? Будьте честным драматургом до конца. Придумывайте детали своей биографии, чем более неправдоподобные, тем легче вам поверят. И ликвидируйте истинные.

— Вы знаете, Ами, Хташа беременна. Как мне ликвидировать эту деталь биографии?

109

— А теперь на красную дорожку ступает знаменитый сценарист Марк Энде со своей прелестной спутницей! Внимание! Именно на нашем фестивале Марк Энде согласился появится на публике — впервые!

Над чугунными ограждениями протягиваются руки-ножницы, готовые отрезать от меня самые сочные куски, визжат хмельные ведьмы-блондинки с Уральских гор и тюменских болот, их соски прожигают белые блузки, чтоб напоить меня щедро березовым соком и ромом из банки. Вспышки похотливых камер разбивают вдребезги сетчатку моих глаз, осколки сыплются под подошвы идущих следом мерзавцев. Еще шаг, левой-правой, левой-правой. Левая, будь молодцом.

— А ты почти не хромаешь, — шепчет мне Румина, ставя бордовый штамп на ушной раковине. — Молодец!

— Пойдем быстрее, мне уже надоело.

— Нельзя. Мы собьем весь ритм. И улыбайся. Ой, как я счастлива!

Румина держит меня под руку, и я чувствую ее дрожь, которая от голых плеч низвергается к каблукам-громоотводам, уходит под землю, вызывая панику у местных сейсмологов.

— Ну сделай что-нибудь, — Румина сжимает мое запястье. — Неужели ты так просто уйдешь?

Мы поднимаемся по ступенькам, навстречу гирляндам, брильянтам, перьям, маскам и саксофонам. Дорожка окончена, la strada finita. Все кончилось быстро. Как проклинала б меня моя милая Ами: жалкий лимитчик, трус таганрогский!

И тогда у самых колонн я оборачиваюсь и у подножия задрипанного парфенона вижу народ. Он смешной и поганый, мой народ ясноглазый. Ненавижу, всех утопить. Но я подарю ему один трюк благородного Марка, пусть мой народ заснет сегодня с улыбкой на изъеденных пивной пеной губах. Пусть сдохнет в блаженстве от грядущей эпидемии инфаркта и покоится в братской могиле под обломками ракеты «Восток».

— Румина?

— Что, дорогой? — Она устремляется грудью ко мне, как вырезанная из плексигласа фигура на носу свадебной бригантины. — Что?

— Потанцуем — в последний раз? Последнее танго в Париже…

— Как?

Я беру ее потную ладонь и туго стиснутую талию. Опрокидываю навзничь, едва не роняя — рыжие волосы Румины касаются ковра, усыпанного песком и конфетти.

— Ах! — Румина хрустит костями. — Ох!

«Да здравствует Марк! — откликаются верные сволочи. — Крови и зрелищ!»

— Вот молодец! — Румина распрямляется, облизывая помаду, прижимается ко мне, массируя натренированные груди. — Как я счастлива!