Пепел и песок

122

Спустя сорок три минуты.

На тусклой кухне, за нетрезвым столом мы сидим с моим спасителем. Я в той же мокрой одежде, в которой хотел погрузиться на кровавое дно. Старик качает головой, завершает монолог:

— Так что, сценарист, не валяй дурака. Дали в морду — не страшно, а даже полезно. Денег нет — тоже надо такое пережить. Что там еще? Жена стерва? Нормально. Я с такой уже сорок четыре года живу. Сын у меня погиб. Ты думаешь — в Чечне? — Старик смотрит на меня, усмехается. — Нет, он бандитом был. Полюбила его девка одна. Хорошая девка, сил нет. Знаешь, прям как с иконы сошла, прости Господи. И полюбила. Она знала, чем он занимается, и никогда слова не сказала. Он людей убивал, а она ему ужин готовила и ждала. О сюжет! Встречала, кровь чужую с ботинок вытирала и на стол накрывала. Красиво так, со свечами, с салфетками. Затейница вообще, рукодельница. Шила хорошо. Сама им в спальню абажур смастерила… Однажды сын заказ получил на бизнесмена одного крупного, дали ему задаток огромный. И пошел он в загул. По пьяни врезался на машине своей… на этом, на «бумере». Никакие подушки не спасли. И что она?

— Что?

— А она… — Старик вглядывается в закатный пейзаж на моем лице. — Ну и рожа у тебя, сценарист, ох, рожа! Слушай, не пиши ты всякую муть, пиши сериалы. Так, чтобы не оторваться. Сосед плохого не посоветует.

— А что она?

— Так я тебе и сказал. Сам додумай. — Старик поднимается, кашляет. — Наступил новый век. Страна скоро рухнет на хер. А никто не должен этого заметить. Вот как надо писать!

123

Я вернулся. Бенки, Брунгильда, слышите меня? Вы здесь? Я вернулся. Лягарп остался там, в комнате отеля, на угасшей подушке, я не смог его спасти. Простите.

Я вернулся лишь потому, что мне надо сделать еще кое-что. Исполнить свою клятву под звездой. Я должен написать про Федора Кузьмича. Два ШШ с их смертоносным обаянием совсем не при чем, они растворились в морской соли. Я даже ни могу вспомнить, поставил ли я вензель Ende под договором. Был ли договор? 30 процентов аванса, 20, 10? Три, два, один, ноль. Ниже ноля.

Федор Кузьмич, старец сибирский, я поймаю тебя. Выходи, подлый трус.

Я беззвучно проникаю в ванну. Не включаю свет. Оборванная полоса желтого рулона почти касается пола, флаг поверженной армии. Я поворачиваю кран и с тахикардическим рвением умываю руки.

И сталкиваюсь взглядом с ними. Они застыли, молчат. Два крема, в баночке и тюбике, и зубная щетка цвета майской травы.

124

Десять лет назад. Кабинет Требьенова на «Мосфильме».

Требьенов развязывает тесемки папки цвета отставной шинели, выдерживает шутовскую паузу и откидывает картонную крышку:

— Смотрите, что я нашел у нее!

— У кого?

— У Ами.

— Где нашел?

— В запретной комнате.

— Ты туда влез?

— Я же секретарь. Но все это неважно. Смотрите!

Пальцами энтомолога он тянет под настольную лампу фотографию с двумя улыбающимися призраками.

— Узнаете? — Глядит на меня сквозь торжественные очки.

Всматриваюсь в коричневые лица девушек. Они стоят с очаровательной помпезностью около подъезда. Держат диафрагму. Видимо, осень начала 50-х. Одна высокая, в костюме (длинная юбка, пиджак) из проверенной временем ткани, которую можно пощупать даже сейчас, пощекотать исторический нерв. Другая — в смутном полосатом платье и белом платке на плечах. Эту счастливую девушку я узнаю. Ами. Молодая Ами. Она много показывала мне своих фотографий. Хотя именно эту я никогда не видел.

Легкая перебивка. Ами и тугой фотоальбом на ее бархатном столе. Каждая фотография распята по четырем углам в полукруглых прорезях. Ами стучит пальцем по своему бывшему лицу:

— Или эту лучше мне на памятник? Кстати, такую я и подарила Сталину. Она ему очень понравилась. Может, она и сейчас лежит в его тумбочке на Ближней даче.

Я не выдерживаю сталинской репрессии:

— Ами, а что же он сказал вам, когда вы спросили его про акцент?

— Я — спросила? Его?

— Почему он не избавится от грузинского акцента.

— Ах, вы про это! Он ответил очень интересно. Очень. Про это я обязательно напишу в своей книге.

— Что? Скажите, пожалуйста!

— Он ответил… — Ами ласкает брошь, рубиновую «А». — Он ответил: «Нэ хочу».

Но теперь, то есть не теперь, а тогда, за слоями сепии, эта брошь не на Ами, она на другой, таинственной гордячке, что рядом на фотографии.

— Узнаете? — Требьенов улыбается.

— Да. Ами.

— Нет, рядом с ней.

— Какая-то девушка.

— Не какая-то. Это ваша бабушка.

— Что за ерунда?

— Слушайте, у меня взгляд режиссера. Я не могу ошибиться. Вы куда?

125

— Ами!

Она в коридоре, под люстрой угасает все та же брошь. Ами улыбается, но так, как я не видел еще никогда — одним углом рта, словно тщится радоваться, но получается лишь неудачный эскиз.

— Вы очень взволнованы, юноша. Снимите курточку. Сильвер мне сказал — вы будете писать для него сценарий.

— Я ему еще ничего не обещал.

— Но он уверен.

— Ами, какой там сценарий? Куда мне до вас?