Пепел и пыль

В последнее время я не давал ему никаких книг и тем более шахматную доску. У него имелась своя, и он очень ее любил. Впрочем, он достаточно часто ко мне заглядывал, и ему в голову бы не пришло отправлять что-либо почтой. Однако я не подал виду.

Настоятель отхлебнул чая. Из-за окна доносились звуки дождя и размеренный шорох подметающей мостовую метлы. Мне хотелось курить.

– Отче… как это случилось?

Он беспомощно развел руками.

– Ночью. Утром брат Гжегож нашел его мертвым в постели. Господь призвал к себе – это все, что мы можем сказать. Сами знаете, как оно бывает. Медицина… наука… Тем временем нам попросту ничего не известно. Может, он только выглядел здоровым, а болезнь уже разрушила его организм. А может, просто такова воля Божья.

– Где он похоронен?

Настоятель покачал головой, будто пытаясь мне что-то мягко запретить.

– В нашем склепе. В подвалах костела. Он принадлежал костелу, а теперь принадлежит Богу.

Открыв ящик стола, он пододвинул мне посылку – прямоугольную, упакованную в коричневую бумагу и перевязанную шнурком. Я повертел ее в руках: где-то внутри деревянной коробки загремели фигуры.

Шахматы.

Мы часто беседовали за шахматами. Несмотря на прошедшие годы, нас до сих пор объединяло увлечение старинными настольными играми – солидными, в деревянных коробках, со сложными замысловатыми правилами. Шахматы, триктрак, маджонг, домино, го. Мы пили мою сливовицу или его коньяк, играли и разговаривали.

Может потому, что оба были одиноки. У меня перехватило горло, к глазам подступили слезы. Оставшаяся после смерти близкого человека дыра подобна огнестрельной ране. Может, она и не велика, но сильно болит. Последствия чьей-то смерти – неполный, дырявый мир без умершего. Мы больше не будем спорить на богословские темы или, черт побери, о фильмах. Мне уже не удастся его убедить и не представится случая позволить убедить себя. Он никогда не обратит меня в свою веру…

Я глотнул чая. Настоятель испытующе смотрел на меня.

– Лишь молитва позволяет понять. Иначе остается небытие, отчаяние и одиночество. Верующие никогда не одиноки. Молитесь. Рационализм не даст вам ответа. Его царство заканчивается – стоит задать вопрос о смысле человеческой смерти. Только Бог знает ответ, и только Он может вам его дать.

Я примирительно улыбнулся, но у меня имелось на этот счет собственное мнение. И я знал, что не стоит вдаваться в дискуссии с иезуитами. А царство, которое я видел собственными глазами, не имело ничего общего с рационализмом.

Впрочем, мне сейчас было не до щеголяния перед настоятелем независимыми взглядами. Важнее не расплакаться. Только не здесь, под умирающим в муках Спасителем в стиле барокко и под ястребиным взглядом старика, сидящего за огромным будто катафалк столом. Не как кающийся еретик.

Эндолик, пендолик…

К выходу меня сопровождал очередной монах – молодой, короткостриженый, в рясе с откинутым капюшоном и добродушной крестьянской физиономией. Мы шли по каменным коридорам, минуя ряды деревянных дверей; от пола резко пахло мастикой, как в армии.

– Вы знали брата Михала?

Я показал ему посылку.

– Он был моим другом. Давним.

Монах покачал головой и вздохнул.

– Кто бы мог подумать… Он ведь еще совсем не был стар. И так внезапно… да еще в часовне.

Мне хватило ума не возразить: «А настоятель говорил, что он умер в постели».

– Как это случилось?

– Он лежал в часовне. Крестом.

Монах развел руки, будто хотел показать, что такое крест.

– Так мы его нашли.

– Он жаловался на здоровье? У него что-нибудь болело?

– Михал? Нет. Он никогда не уставал, работал допоздна. Всегда сидел по ночам. Утром в его келье мы нашли разбросанные бумаги, опрокинутый стакан с чаем, а он лежал в часовне. Будто вскочил, опрокинул стул и побежал молиться, даже дверь не закрыл. Странно… – он перешел на шепот. Навстречу нам шел другой монах, несший под мышкой стопку картонных папок. Мой провожатый на мгновение замолчал, дожидаясь, пока тот скроется за поворотом коридора и стихнет эхо его шагов. – И неизвестно, от чего он умер, – прошептал он. – Его даже не осмотрели. Никого не вызывали – ни полицию, ни скорую. Только нашего врача, чтобы засвидетельствовал смерть.

– Вы можете показать мне его келью, брат?

Тот аж остановился.

– Настоятель не разрешит. Там, скорее всего, заперто.

– Поймите, брат, это был мой друг. Я хотел бы попрощаться.

– Вы знаете, чем он занимался? Чем мы занимаемся? – неуверенно спросил он, кусая губы, словно хотел что-то сказать, но не знал, можно ли. По крайней мере, так я это понял. Вряд ли он спрашивал, знаю ли я, что такое монастырь.

Все дело в том, что я не знал подробностей, и больше всего подозрений вызывало то, что Михал никогда не говорил мне ничего конкретного. Вдобавок к тому его таинственные путешествия, бронированный несессер с приспособленной для пристегивания наручников ручкой, камера перед калиткой и пуленепробиваемая дверь. Я посмотрел провожатому прямо в глаза.