Пепел и пыль (СИ)

Выдыхаю и прикрываю глаза. Мне должно было стать лучше, ведь теперь я знаю, что, даже если бы осталась, Лия бы не выжила, но, похоже, независимо от ответа, я не была готова к правде.

— Ты в порядке?

Открываю глаза. Лицо Бена размыто. Когда я начала плакать?

— Передо мной дважды умирали любимые люди. Как думаешь, я всё ещё смогу когда-нибудь быть в порядке?

— Не сейчас, — отвечает он чуть погодя. Всё время молчания я рассматриваю его лицо: растерянное то ли от попытки подобрать нужные слова, то ли от необходимости этого разговора, оно явно не принадлежит Бену, с которым я знакома. — Но когда-нибудь обязательно.

Казалось бы, куда чувствовать себя ещё хуже, но я вспоминаю, что Бен потерял дедушку и лучшую подругу. Если кто и знает хоть что-то о том, как перестать жить прошлым, где любимые ещё живы, так это Бен.

— Сколько тебе понадобилось времени? — спрашиваю я.

— Счёт всё ещё идёт.

Я всхлипываю, качаю головой. Не знаю, что это значит, просто пытаюсь поставить точку в разговоре, пока всё не зашло так далеко, что остановить себя от ещё пущих откровений уже будет невозможно.

— Каждый раз, когда мы остаёмся вдвоём, случается это, — произносит Бен. Свободной рукой он разжимает мои пальцы на своём локте. — Откровения, философские изречения. С завидным постоянством ещё и мысли о суициде!

— Не очень круто, — с трудом, но говорю я. — Это выставляет нас слабыми.

— Это даёт нам преимущество перед теми, кто держит всё в себе. Такие люди могут сломаться в неподходящий момент. И чтобы этого избежать, иногда стоит делиться тем, что на душе…

— Говорит тот, кто разговорам предпочитает попытки выбить из груши весь наполнитель.

Бен улыбается, касаясь при этом уголка губ кончиком языка. Обычно он так не делает: его улыбка кроется где-то с одной стороны лица, правой или левой в зависимости от фактора мне неизвестного.

Возможно, от позы или настроения.

А это, должно быть, привычка Алексея.

— Для каждого разговора просто нужна целевая аудитория, — продолжает Бен.

— И наша…?

Я не могу произнести «ты и я», как ни стараюсь. Фраза эта, может, ничего и не значит, но разум трактует её как попытку привязать к себе ещё кого-то смертного, уязвимого, способного кануть безвозвратно, оставив очередную насечку: «Когда-то здесь был тот, кого я любила» на израненном сердце.

— И наша не самая паршивая, как мне кажется.

То, что я выдавливаю из себя, едва ли можно назвать улыбкой. И Бен, брови которого хмурятся, образуя морщины на переносице, становится этому подтверждением.

— Ладно, — говорит Бен и выдыхает так долго, что даже я рефлекторно начинаю ощущать нехватку кислорода в лёгких. — Я собираюсь кое-что сделать, но учти — ничего личного. И не принимай на свой счёт, это всё просто дурацкая доброта Алексея.

Бен подходит ближе, несмело расставляет руки в стороны и заключает меня в объятия. Целую секунду, кажущуюся мне бесконечностью, я просто пытаюсь переварить происходящее и понять, куда делись слёзы.

А затем запоздало обхватываю плечи Бена в ответ. Чтобы обнять меня, ему пришлось нагнуться — Алексей выше него, а Аполлинария моего роста.

Сейчас прозвище «коротышка» хотя бы обосновано.

Отстраняясь, Бен не делает ничего в стиле Бена из нашего времени: не морщит нос от отвращения, не говорит, что это был худший момент в его жизни и не предупреждает, что в следующий раз, когда мы будем находиться так близко к друг другу, я буду в его смертельном боевом захвате и, вероятно, со сломанной шеей. Он просто скользит взглядом по моему лицу, ощупывая его, а затем возвращается к поискам зацепок в комнате.

Я смотрю на Бена, но вижу Алексея; смотрю на Алексея, но пытаюсь подольше задержаться на Бене. Оба вызывают во мне странные чувства. Мой разум и сердце Аполлинарии, до этого совершающие хоть и жалкие, но всё-таки попытки противостояния, сейчас наконец смогли прийти к чему-то общему.

Ей нравится Алексей. А я… кажется, начинаю доверять парню, в день нашего знакомства толкнувшему меня прямиком в неизвестность.

— Эй, глянь-ка, — Бен, подсвечивая фонарём что-то у себя под ногами, машет мне свободной рукой.

Подхожу ближе. Увиденное заставляет присесть на корточки. Неаккуратно (поэтому-то Бен и заметил) прикрытая ковром, из щели между двумя половицами торчит верёвочная петля.

— Тайная комната? — спрашиваю я, поднимая на Бена глаза.

— Ага, — прыскает Бен. В голубом свете магического фонаря граница между ним и Алексеем стирается окончательно. Бен пропадает, и это помогает мне собраться. — Давай, Гермиона, дёргай за верёвочку, дверь и откроется.

Одной рукой хватаюсь за петлю, второй снимаю револьвер с пояса и крепко сжимаю его шершавую рукоять. На выдохе дёргаю на себя, и вместе с петлёй приподнимается часть пола — квадрат, способный пропустить через себя некрупного человека. Пока непонятно, куда он ведёт, но хотя бы там есть свет.