Пепел и роса (СИ)

— И все ждут что Вы, главная цель этих покушений, выступите с христианским милосердием? — не может это быть правдой. Зря что ли в школе все уши прожужжали жестокостью царского правосудия?

Он опустил глаза.

— Нет толку в ненависти. — глухо произнес граф.

Я промолчала и лишь за ужином нашла решение этой проблемы.

— Николай Владимирович, Вас не затруднит выхлопотать мне свидание с госпожой Гершелевой?

* * *

Нас заперли в камере с приоткрытым окошком, в которое поминутно заглядывал надзиратель. Я молча смотрела на нее, она — на меня. Симпатичная девица, ей же и двадцати пяти нет. Густые волнистые волосы черной короной украшают голову, большеглазое лицо, пухлые губы, лихорадочный чахоточный румянец на щеках.

После четверти часа, проведенного в молчании, первой не выдержала она.

— И я не раскаиваюсь! Все равно уничтожен пособник режима! Цепной пес царского произвола! — она выступала словно перед кружком единомышленников.

Когда она все же выдохлась, я шепотом уточнила:

— Ты пособника режима убивать шла или за брата мстила?

На меня устремился горящий взгляд из-под чуть воспаленных век.

— Понятно. — я даже улыбнуться смогла. Не по-доброму, но как уж сумела. — Дура ты, каких мало. Подготовилась плохо. Это я убила твоего брата. Не граф Татищев, не царь-батюшка, не господин Тюхтяев. Я сама, вот этими руками раскроила ему череп и смотрела, как он умирает. И на твою бесславную кончину тоже посмотрю.

Можно было бы обойтись и без последней реплики, но очень хотелось, чтобы заключенная сработала на публику. И Машенька Гершелева не оплошала, бросившись на меня через стол с воплем «Ненавижу!» и пытаясь задушить прямо на глазах у надзирателя.

Потом меня долго успокаивали в кабинете начальника тюрьмы, отпаивали успокоительными, чаем и опасались гнева моего родственника. А я лишь тихо промокнула слезы и написала ходатайство о психиатрическом освидетельствовании заключенной. В него восторженно вцепились все — и обвинитель, которому за счастье миновать столь склочный процесс, и адвокат, тоже не расположенный хоронить женщину-подсудимую. Даже граф был удовлетворен тем, что я смогла примириться со случившимся и найти в своем сердце место для милосердия.

Я соглашалась со всеми утешениями, обещала прожить долго и счастливо во имя погибшего жениха и собирала вещи.

* * *

О загадочном исчезновении Марии Гершелевой писали газеты и обсуждали рядовые обыватели. Якобы на четвертую ночь своего пребывания в Новознаменской даче она бесследно исчезла из запертой палаты. Были допрошены и проверены все санитары, врачи, сиделки — но ни связей с революционерами, ни личных контактов с семьей и друзьями Гершелевой не обнаружилось. А ведь хорошо искали, на совесть. Либеральная пресса не смогла обвинить в этом ни охранку, ни царскую власть, поэтому преобладала версия об успешном побеге за границу.

Я проснулась впервые со спокойной пустотой внутри. Больше нечему было жечь, тревожить и рвать мою душу. Окликнула Сусанну, собралась, причесалась и вышла к обеду.

Судя по подозрительному взгляду графа, ему уже сообщили о происшествии в психиатрической больнице, но это был последний мой день в усадьбе перед возвращением домой, так что алиби — железное.

— Как ты, Ксения? — спросил он напоследок.

— Я справлюсь. — твердо ответила я.

— Тебе стоит знать — госпожа Гершелева исчезла из лечебницы. Но ее обязательно найдут.

Глядя в окно, за которым мела серая вязкая метель, укутывая надворные постройки и флигель Сутягина, к чьим проектам уже не хотелось возвращаться, я тихо пропела.

  Though the mills of God grind slowly;
  Yet they grind exceeding small;
  Though with patience He stands waiting,
  With exactness grinds He all.[14]

— Ты о чем?

— Вы же учили греческий? 'A , [15]. - безмятежно улыбнулась я.

И оставила его в глубокой задумчивости.

Накануне сорокового дня я вернулась домой, где мне были рады, царили тишина и покой. По весне на берегу Финского залива нашли разбитую лодку с частично скелетизированными останками, а что лоскутки одежды оказались женскими — так мало ли бродяжек так гибнет каждую зиму.

Письменный прибор Михаила Борисовича украсил мой стол вместе с нашей единственной общей фотографией. Конечно, порой мне казалось, что он осуждает некоторые мои поступки, но что делать? Вряд ли бы он сам поступил иначе, случись погибнуть мне. В конце концов вендетта — это романтично.

* * *