Пепел и снег

...Подхватив с земли один из карабинов, Черевичник бросился вслед за Александром Модестовичем, но перед ним вдруг обрушилась арка, окутав его горячими клубами пыли и дыма. Пока тёр глаза, пока, миновав лавку, летел к другой арке, тоже готовой рухнуть, Александра Модестовича и след простыл. Сразу подумалось о доме на Покровке. И рискуя сгореть заживо, Черевичник побежал по улице к центру города. Потом свернул в какой-то переулок, где нагнал премного страху на мародёров, — те, увидев вооружённого русского, как бы возникшего из пламени, сыпанули в разные стороны. Пытался расспрашивать горожан — не встречали ли они молодого господина приятной наружности, лекаря. Люди выслушивали его, качали головой — где уж по сторонам глядеть! человек на человека перестал быть похож, сосед не узнает соседа; одичали москвичи... Полдня просидел Черевичник на каком-то рынке, затаившись под прилавком, — пропускал покидающие город бонапартовы полки. Наконец добрался до Покровки, разыскал нужный дом, но тот был пуст — двери нараспашку и никаких следов... хотя, нет, кое-что изменилось: в зале наверху кто-то собрал монеты, которые гувернёр бросал под ноги Ольге, да ещё гардина, зачем-то сорванная с колец, свёрнутая тюком (!), валялась в углу. Не представляя, в каком направлении продолжить поиски, Черевичник побрёл куда глаза глядят. Шёл, хватался за голову — ужасен был вид горящей Москвы... Случилось, дал изрядную оплеуху какому-то солдату, завалившему дамочку прямо на мостовой (не мадам ли Делолио стала жертвой насилия, очень уж похожа была лицом и кричала не по-русски, чудно: «Диабль! Диабль!»). Другого мародёра оглушил ударом приклада, просто так, никого не спасая, — удобно было оглушить и оглушил. Долго блуждал, приглядывался к случайно встреченным горожанам... Потом неожиданно переменился ветер, и жар загнал Черевичника в какой-то храм. Помыслив об отдыхе и совсем уж вознамерившись занять уголок потемнее — на часок-другой, — Черевичник вдруг услышал, что в храме есть ещё кто-то. Огляделся в полумраке. Но с улицы, с яркого света глаза не успели привыкнуть к слабому освещению. Только чудилось Черевичнику неясное движение в алтаре. Прошла минута, и разглядел... Точно, в алтаре, — на самом престоле святом, — как петух на насесте, сидел басурманин, шельма, обратив к притвору своё белое седалище, свесив «кошель» с тестикулами, и делал то, что нормальный человек делает в известном месте один раз в день. От такого глумления над святыней пришла в негодование православная душа, вскипела кровь, заскрежетали зубы. Прицелился Черевичник, хотел было отстрелить осквернителю всю его мужественность, но подумал, что никто не давал ему права на столь строгий суд, поднял повыше ствол, вдоль выпирающей из-под мундира хребтины, поймал на мушку затылок... нажал на курок. Выстрел в храме прогремел оглушительно; даже лепные украшения посыпались со стен и из-под купола, где-то в углу подняли визг перепуганные мыши. Поверженный осквернитель, не издав ни звука, свалился на каменный пол.

— Прости меня, Господи! — Черевичник перекрестился, припомнил слова молитвы. — Боже, очисти мя, грешного, и спаси мя.

И отшвырнул в сердцах карабин.