Пепел и снег

Несмотря на всё моё усердие в опытах с холодом, мне не удалось подкрепить открытие собственным примером. Возбуждённое состояние, в коем я пребывал час или два и коим удивлял своих новых товарищей, сменилось ещё большими подавленностью и усталостью, нежели те, что мне довелось испытывать до сих пор. И теперь я тянусь позади всех, не чувствуя ни рук, ни ног, как во сне, и сознание моё, кажется, временами ускользает или являет мне картины фантастические — то я обнаруживаю ворона у себя на плече, то наступаю на клубок змей (и это когда всё засыпано снегом!., нет, нельзя заигрывать с холодом), то мне грезятся Хартвик и де Де, поджидающие меня впереди, а то я вдруг вижу, что лежат они у меня под ногами, я переступаю через них и с ужасом взираю на их глаза, выклеванные птицами, но когда наконец я вспоминаю, что тела их преданы земле, то понимаю, что склонился в скорби над трупами незнакомых мне солдат. Однажды я как будто замечаю, что сбился с пути. Открываю глаза и вижу, что иду через лес по узкой натоптанной дорожке. Я слышу впереди людские голоса, смех, я слышу бодрое ржание коней. Какой чудный сон! Какой сказочный лес окружает меня — посеребрённый инеем, сверкающий на фоне тяжёлого сумрачного неба!.. Я выхожу на поляну и вижу множество костров. Это бивак русских казаков. Какой неожиданный сон! Я думаю во сне — думаю о том, что давно не испытываю к русским ненависти; пожалуй, даже наоборот, возникают симпатии к ним; а страх... страха нет, страх ушёл, когда пришёл холод. Казаки посмеиваются надо мной, дают место у костра, дают краюху хлеба с солью. Я радуюсь тому, что хотя бы во сне могу отогреться и поесть. Как вкусен хлеб! Как давно я не ел соли!.. Обогревшись, я ухожу в лес. Меня никто не задерживает. Казаки незлобливо посмеиваются мне в спину. Меня потрясает их великодушие. Я сейчас же забьюсь в какую-нибудь нору и запишу этот сон, чтоб не забыть его. А может, происшедшее вовсе и не сон?.. Но разве это так важно!

11 ноября

О, отец!

Опять ночь, опять снег. Поднимаясь с холма на холм, тщась нагнать золотую роту, я совершенно выбиваюсь из сил. Я один на дороге, если не считать десятков и десятков замерзших солдат, лежащих тут и там. Я останавливаюсь, заглядываю в их бледные лица. Их глаза, когда-то полные жизни, неподвижно смотрят на меня. Я заговариваю с солдатами:

«Вставайте, нужно идти...»

Я совсем потерял голову, я добиваюсь от них ответа. Они смотрят на меня и молчат. Ветер шевелит их волосы, и от этого движения солдаты представляются мне живыми. Какой-то неясный небесный свет, не то луны, не то звёзд, пробивается из-за туч, отсвечивает жёлтым на лицах солдат, блестит у них в глазах злыми искорками. Общее молчание тяготит меня. Я кричу что есть силы:

«Настал час славы!..»

Но губы мои едва шевелятся.

Набегают новые тучи, и лица солдат темнеют. Теперь глаза их — чёрные провалы, погасшие уголья. Они смотрят мне в сердце, они мучают моё сердце. Ветер треплет волосы. Молчание, молчание... Ветер посвистывает в высоких звонких стеблях трав, торчащих из снега, ветер стонет в верхушках елей.

«Вставайте!..»

Сердце моё ухает, как колокол. Кого-то добудится!..

«Анри!» — слышу я наконец чей-то голос и оглядываюсь. Но не вижу никого, кто бы мог позвать меня. Лишь глядят прямо в сердце мёртвые герои.

«Анри!» — снова слышу я зов и поднимаю глаза к небесам.

О, отец! Мне не чудится это, я вижу наяву: там, под тёмно-серыми, свинцовыми тучами, сражаются призраки. Легко узнать их. Вижу ясноглазого озорного Хартвика и де Де Египтянина с саблей-молнией в мускулистых руках, вижу грустного Мет-Тиха и добряка Лежевена в сабо... Бог мой, и я среди них. Я не лежу в холодном сугробе, в рукава мои не набивается снег; нет, я на коне, я под самыми небесами, и душа моя поёт, и руки мои чисты, ибо бой, который я веду, — справедливый...

Глава 12

Благосклонный читатель — милостивый государь, — должно быть, почувствовал уже, что наше повествование близится к завершению, — можно сказать, воз уж сам катится под гору, и нам, возчикам, теперь требуется лишь знать, когда притормозить, чтобы не перевернуться, а любезным господам вояжёрам остаётся запастись терпением — мы скоро будем дома. Придержим же коней на поворотах...

Александр Модестович, давно уже проникшийся сочувствием к судьбе капрала Дюплесси и симпатиями к его личности, ныне, прочтя вышеприведённые дневники, весьма посожалел о двух вещах: во-первых, о том, что даже не разглядел толком лица Дюплесси, а во-вторых, что не похоронил этого человека со всеми почестями, каких тот, без сомнения, заслуживал. Но уж Александр Модестович, кажется, ничего изменить не мог, а обещал себе только сделать всё возможное, чтобы письма дошли до адресата...