Пепел Клааса

Бальтазар присел на камень и пригласил Шварца жестом последовать его примеру. Некоторое время оба сидели молча. Каждый раз, когда чувствовалось дыхание ветра, по лицу юноши пробегала улыбка. Он поднимал брови и склонял голову на бок, словно лесная птица, что вслушивается в знакомые трели товарищей.

— Себя я не услышал, — прервал молчание крестоносец. — Однако, моя досада умерится, если Вы поделитесь со мною воспоминаниями о том, как началось Ваше увлечение лесными шорохами. Я ужасно любопытен, сударь.

— Неужели Вы не слышите? Вы столь же жестокосердны как и весь мир? Смотрите и не видите. Слушаете и не слышите.

— Из Вас вышел бы прекрасный богослов.

— Тот, из кого выйдет богослов, сейчас спит, и его одолевают кошмары.

С этими словами Бальтазар кивнул в сторону одной из четырех башенок, венчавших по углам донжон.

— Но ему-то что: он в самом начале пути, а вот Вы вплотную подошли к завершению своего поприща.

— Вы о бравом бакалавре? Да, я успел заметить, что он чрезмерно мучается мыслями о спасении души. А, Вы прозорливец, как я погляжу?

— А Вы, рыцарь Шварц? а Вы?

— О нет, я лишён дара ясновидения.

— Я не о том. Вы не мучаетесь мыслями о спасении души?

То ли обстоятельства беседы, то ли тон, каким были произнесены эти слова, а скорее всего, и то, и другое, вызвали в душе крестоносца щемящее чувство. В памяти ожили с детства слышанные и повторяемые на все лады рассказы о броккенском шабаше и дьяволе, скупающем души людские за тленные блага.

— Никогда не замечал в себе склонности к благочестивым упражнениям, — ответил Конрад с деланным безразличием. — Единственная мысль, что приходит мне на ум относительно спасения души состоит в том, что не может на небесах жить тот, кто не пожил как следует на земле. Если ты страшишься Бога здесь, ты Ему и там не обрадуешься. Ежели ты себя изводишь постами здесь, то пока дойдешь до того света, кишки слипнуться так, что в них уже и райские яблоки не полезут, не говоря уже о райских фазанах и райских перепелах. Если отвращать глаза от всего прекрасного, язык — от вкусного, уши — от мелодичного, нос — от ароматного, то и душа твоя будет как недоношенное дитя.

— Ergo, что наверху, то и внизу.

— Не понимаю, сударь. Потщитесь изъясняться вразумительно. Меня говорить учили люди, а не птицы.

Снова подул ветерок.

— Неужели и сейчас не слышите? — изумился Бальтазар.

— Вы вот мне скажите, господин птицелов, верно ли про Вас сказывают, будто Вы вознамерились руки на себя наложить?

Вопрос звучал жестоко, но Шварц был сыт по горло недомолвками и чудотворными намёками. Ему хотелось вывести наконец юного Рабенштейна на чистую воду, увидеть боль и страсть, которая движет любым смертным, будь он хоть самым великим астрологом и алхимиком на свете.

— Людей ужасает то, чего страшиться не стоит, — продолжал Рабенштейн столь же невозмутимо. — Всё живущее умирает. Есть время рождаться и время умирать. Только Агнесса влечет меня вниз, но если она устремится вверх, я с радостью последую за ней.

— Но разве наложить на себя руки — это не противно христианской вере и рыцарской чести? Ведь если опротивело жить, можно умереть в бою или предаться какому-нибудь рискованному предприятию.

— Честь и вера суть цепи, которыми мы прикованы к кораблю невежества. Нам предписано покидать мир сей так, а не иначе, и жить по воле господ наших душ. Однако у меня нет господина. Я не невольник, принуждённый до последнего вздоха орудовать веслом, чтобы потом мое тело расковали и выбросили за борт в пищу рыбам. Я вхожу и выхожу через ту дверь, которую открываю сам, причём открываю, когда мне хочется.

— Да от Вас пахнет костром, сударь!

— Жгущие людей на кострах суть рабы и темничные стражи.

— Но ежели вера для Вас — оковы, отчего Вы молились перед распятьем?

— Я не молился.

— Каялись?

— Нет.

— Что же Вы, спали там, что ли?

— Скорее, слушал.

— Что слушали?

— То, чего не слышишь ты, рыцарь Шварц!

— Никак голоса деревьев и цветов?

— Всё же я в тебе не ошибся, — обрадовался Бальтазар. — Ты ещё не слышишь, но уже готов услышать. Хорошо, пусть слово внешнее предшествует внутреннему.

— Вы о чем это, сударь?