Пепел красной коровы

Странное дело — я почти не помню его лица, — да и было ли у него лицо? Зато помню собственную безудержность, неистовость, одержимость, если хотите. Дни превратились в ночи, а ночи в дни.

Я делала вид, что учусь, хожу на занятия, ем, сплю, — я безуспешно делала вид, что меня интересует еще что-то, еще что-то, кроме…

Был месяц декабрь, на заснеженных прилавках вспыхивали маленькие солнца, посланники жарких стран, — чаша весов склонялась, перегруженная волшебными плодами, — прямо на лестнице эскалатора я очистила первый. По дороге к дому — второй.

Я ела апельсины весь вечер, а утром проснулась, усыпанная гирляндами подсохшей кожуры. Пахло Новым годом, еловыми ветками, но для полного счастья мне нужен был еще один апельсин.

От условленной встречи с «фельдфебелем» я отказалась.

Удивленно прислушивалась к себе. Болезненное желание уступило место чему-то необъяснимому. Внутри меня разливалось сонное уютное тепло. Я проводила ладонью по горящей щеке и кончиками пальцев касалась саднящих губ, — вы видели когда-нибудь, как цветет апельсин, как трогательно тянется к солнцу нежная завязь?

Предчувствие синего

Не смотри так на мужчин, — бедная мама, — едва ли она могла удержать меня, — на запястьях моих позвякивали цыганские браслеты, а вокруг щиколоток разлетались просторные юбки. Каждый идущий мимо подвергался суровому испытанию, — выпущенная исподлобья стрела достигала цели, — пронзенный, он останавливался посреди улицы и прижимал ладонь к груди, но танцующей походкой я устремлялась дальше. Жажда познания обременяла, а тугой ремень опоясывал хлипкую талию. Чем туже я затягивала его, тем ярче разгорались глаза идущих навстречу. Купленный после долгих колебаний флакончик морковного цвета помады разочаровал, — отчаявшись, я искусала собственные губы до крови, и вспухшая коричневая корка стала лучшим украшением моего лица, если не считать глаз, разумеется дерзких и в то же время томных, и нескольких розоватых прыщиков на бледной коже.

Водоворот новых ощущений увлек меня. Светлому времени суток я предпочитала сумерки, — раздувая ноздри и уподобившись звенящей от напряжения струне, кружила я по городу в поисках того, кто даст мне это.

Мои мужчины были невероятно щедры. Коротконогий жилистый татарин подарил мне это в пролете тринадцатого этажа. Раскинув юбки, я приняла его дар всем своим неискушенным телом, — достаточно было его руки, властно завладевшей моим коленом, и горящих в полутьме глаз.

За считаные секунды горечь разрыва с предыдущим бой-френдом, юношей-поэтом, мнительным и самовлюбленным, утонула в душном облаке наслаждения. Теряя сознание, я проваливалась все глубже, а взмывающее надо мной пятно чужого лица расплывалось, превращаясь в гипсовую маску со сведенными на переносице бровями и темным оскалом рта.

Темноглазый попутчик в вагоне метро, волоокий бисексуал в шелковом белье, страстный поклонник Рудольфа Нуриева, пожилой эльф в широкополой шляпе, сочиняющий хокку, полубезумный коллекционер-фетишист, обладатель подвязки непревзойденной Марики Рекк, а также просто одинокий мужчина за столиком напротив в кондитерской, — поедание миндального пирожного превратилось в мини-спектакль, разыгрываемый для единственного зрителя. Глаза его напряженно следили за моими движениями, а ложечка без устали вращалась в кофейной чашке. Одернув юбку, я встала и подошла к стойке, а возвращаясь, напоролась на его взгляд, безусловно волчий, — все напоминало стремительное бегство и преследование одновременно, — торопливо вышагивая по направлению к его берлоге, мы боролись с внезапно налетевшим шквальным ветром. Я пыталась удержать разлетающийся подол юбки, а он сражался с зонтом. Я шла на подгибающихся ногах, распознав в идущем рядом того, кто заставит меня познать это.

Несостоявшийся писатель и вечно голодный художник, безнадежно и бесконечно женатый еврейский юноша с пропорциями микеланджеловского Давида, — больше неги, нежели страсти испытали мы в нежилых коммунальных закутках, оставшихся любвеобильному наследнику после кончины очередной престарелой родственницы, — прощаясь, грели друг другу пальцы, соприкасаясь губами с губительной нежностью.

О, живущий в изгнании, куда бы ты ни подался, рано или поздно ты вернешься туда, откуда начал, — тягучая мелодия в стиле раи ранила мое сердце, — под музыку эту можно было танцевать и печалиться одновременно, от голоса Шебб Халеда сердце мое проваливалось, а температура тела повышалась вдвое, — Аиша, Аиша, — повторяла я вполголоса, растворяясь в монотонном волнообразном движении, — Кямал казался мне настоящим суфием, смуглый и голубоглазый, он восседал на ковре у низкого столика над дымящимся блюдом с пловом. Мы поедали виртуозно приготовленный им рис, от аромата специй кружилась голова, белые одежды струились и ниспадали, юноша был благороден и умен, в его жилах текла, несомненно, голубая кровь, не феллахов и не бедуинов.