Пепел красной коровы

Благослови, Господь, муки неразделенной любви, — к очаровательной юной женщине, похожей на русалку, с перламутром губ и пальцев, H₂O и CO₂, и много-много непонятных формул, и это грешное, запретное, непроговариваемое, — благослови, Господь, сонеты Шекспира, переписанные от руки ученическим почерком, и маленькие голубые конверты, вспоротые дрожащей рукой, и ее силуэт в далеком окне, и невозможность прикосновения, и запах ее кожи, волос, и голос ее, такой невыразимо-грудной. Благослови, Господи, изнурительную нежность, головокружительную нежность на краю пропасти, весь этот стыдный юношеский бред, от которого сухо в гортани и тесно в груди.

Да благословит Всевышний этот день, и эту бурю, и ветер, и шелковое белье, летящее по воздуху, и бегущую за ним коротконогую немолодую женщину с подпрыгивающей грудью, и огромного мужчину с глазами ребенка, со скрипичным футляром в руках, и это маленькое случайное столкновение в ветреный день, да благословит Мужчину и Женщину, пребывающих в любви и согласии, да благословит их имена, простые, как вода и соль, — Даня и Лиза, Лиза и Даня. Яичницу из двух яиц, и ломтики поджаренного хлеба, и скрип патефонной иглы, — не будни, но праздник, — два улыбающихся лица в дверном проеме, да благословит их души.

Первой ушла Лиза, и Даня остался один в крошечной шестиметровой комнате и долго не знал, что ему делать со своими руками и огромным горячим сердцем, которое билось в унисон, а одно — не захотело, не смогло.

Благослови, Боже, голую Фаину, распутную, прекрасную Фаину, золотозубую принцессу, — как пусты были бы летние ночи без ее бурных истерик, без заломленных рук ее, Господи! Голая Фаина любила любовью жертвенной, вечной, но редкий избранник достоин был этого дара. Золотое Фаинино сердце, поднесенное на круглом блюде бескорыстно, Господи, безвозмездно, чаще всего скатывалось на пол, — под звуки аргентинского танго уходили ее мужчины один за другим в южную ночь.

Да благословит Господь перекормленную девочку из первого подъезда, и ее отца в странной шляпе-канотье, и тайное их счастье на скамейке, — мужчину, похожего на наседку, с ранними глубокими морщинами на загорелом лице и мучнисто-белую, пышную девочку в сборчатом платьице, и неземной красоты желтую грушу «бере» в девочкиной руке, и первую черешню в полиэтиленовом кулечке, — их быстрое, тайное, запретное счастье, и липкий поцелуй в колючую щеку, и его сутулую спину, и выходные брюки по щиколотку, и нелепо заправленную белую сорочку.

И величественную старуху Беренбойм по кличке Полковник (за усы и печальный бас, с непременным добавлением «милочка моя» и «голубчик»), — с дымящейся папироской в углу рта, в растянутой оранжевой кофте крупной вязки и жилистыми руками акушера-гинеколога, — подволакивая одну ногу, спускается она к почтовому ящику, — раз в полгода между «Наукой и жизнью», «Литературкой», «Известиями» и специальными медицинскими журналами вылавливает она невесомый конверт, обклеенный пестрыми нездешними марками, и, вздыхая, бормочет, обращаясь непонятно к кому, — это кому письмо? — это уже никому неписьмо…

Благослови, Господь, эту старую улицу, и старые дома, которым уже недолго осталось, и трамвайные пути, ведущие в райский сад, — благослови этот самый сад и блаженных у врат его, Господи, — несчастной Марии дай трезвого мужа и здорового сына и утри слезы ее и слезы Софочки, которой ты вообще не дал никакого мужа, только за то, Господи, что зубы ее остались детскими на взрослом лице, и улыбка ее страшна, как смертный грех, Господи.

Благослови, Господь, сирых и одиноких, нелюбимых и любящих, дай им столько любви, сколько смогут они вынести, дай им накрытые столы, и горячие обеды, и детей от любимых женщин, и щедрых кормильцев, и преданных возлюбленных, и посели их в нашем старом дворе, и защити тенью старой акации, и чтобы шумно и весело, и чтобы не будни, но праздник, — не вода, но вино.

Ниночка

В жилах княжны М. течет грузинская кровь, и не только. Польские аристократы с надменным «пся крев», грустноглазые раввины из Вильно, меланхоличные звонкоголосые малороссы таинственным образом смешались и примирились в ней, прелестно картавой, живой, как ртуть, с газельими глазами и будто акварелью обозначенной жилкой на виске.

В дороге она немного бледнеет, но держится молодцом. С интересом поглядывает на перрон, кокетничает с кузеном-гимназистом, потешается над его ломким баском, самомнением, нечищеными ногтями, — ссорится с maman, еще не старой, но измученной, с уже подсыхающими губами, с безжизненно-белой кожей лица и сильными костлявыми пальцами пианистки.

Разносятся слухи о тифозном больном в соседнем вагоне, о карточном шулере, об ограблениях, maman прижимает ладони к вискам и нюхает ароматическую соль в голубоватом флаконе, и в очередной раз проверяет сохранность небольшой шкатулки в обитом сафьяном сундучке.