Пепел Предтеч (СИ)

У меня остался тяжёлый настрой после этой беседы. Как будто вообще имело смысл обсуждать правильность или неправильность этого мира? Шут и вовсе рассуждал так, будто меня однажды могут пустить порулить в кабину водителя. На самом деле, максимум, что я мог сделать — это отправить машину в кювет, и даже в таком случае, общественный механизм имеет слишком большую инерцию, чтобы какой-то винтик мог что-нибудь в нём поменять.

«Даже если ему сильно захочется» — мрачно подумал я.

Чтобы отвлечься, я снова посмотрел по сторонам, любуясь незнакомым мне местом.

Зал с фонтаном напоминал мне всё более вестибюль — там гостей тепло встречала атмосфера красоты и радушия Весты — богини-хранительницы домашнего очага, чьи ласковые ладони направляли гостей в разные крылья и на этажи здания. Разительное отличие от спартанской обстановки комнат и кабинетов, как будто красота всего этого места собралась тут, позабыв прочее.

— Vestibulum , — изрёк задумчиво Шут. — Заранее можно угадать, что вестибюль обозначатся здесь иным словом, ведь им пришлось изобретать его заново, утратив контекст. Вряд ли им знакома была богиня Веста.

— Вряд ли, — кивнул я, размышляя над тем, как много могло быть утрачено здесь навсегда.

— Интересно, как много или мало они знают... знаком ли им, вообще, Бог? Как ты полагаешь, Антон?

— Как концепция, быть может, и да, — сказал я. — Но сомневаюсь, что среди первых людей здесь нашёлся хотя бы один верующий.

— Но всё, что не делается, всё к лучшему? — спросил Шут. — И если случилось так, что Бог был нами забыт — это тоже случилось к лучшему тогда, не так ли?

— Играть в адвоката Бога пытались многие ещё до меня, Шут, — проворчал я. — Если ты любишь беседы, то скажу так — это «проблема зла». Если Бог есть, и он — всеблаг и всемогущ, то почему он дозволяет зло, или в широком смысле — несовершенство творения? Выходит, он либо не всеблаг, либо не всемогущ. Либо его нет.

— Верно, — усмехнулся Шут. — Но ты забыл ещё один вариант, Антон.

— Какой?

— Такой, что человек слишком много о себе возомнил, раз взялся за окончательное решение вопроса, что здесь — добро, зло или что есть несовершенство творения. Всё работает, как оно должно, и пред нами лежит лучший из возможных миров, — безапелляционно заявил Шут. — Кушай, и не обляпайся — и не капризничай. И если тебе кажется, что страданий в нём слишком много — то лучше об этом, всё-таки, помолчать и не лицемерить. Кому страданий выпало и правда, достаточно — те молчат в могиле уже давно.

— Ты правда умеешь меня утешить, Шут, — кажется, у меня задёргалось веко, когда я выслушал его тираду. — А как же, э-э-э, древо познания добра и зла? Человек же, вроде бы как, вкусил его плод, и познал после добро и зло?

— Вкусил, — согласился Шут. — И с тех пор только и ведёт о добре и зле споры. Мало того, что оно бывает относительным, так иной раз добро и зло оборачиваются своей противоположностью. Такое чувство, что человек плод познания не «вкусил», а лишь понадкусывал, как Белка — пищебрикеты разного вкуса. Это хорошо объяснило бы несовершенство понятийного аппарата.