Пьер-Жан Беранже. Его жизнь и литературная деятельность

Французы не забыли писателя, столько лет призывавшего эту республику: они избрали его в Национальное собрание. Беранже вовсе не имел этого в виду и подал просьбу о снятии его кандидатуры. «Мои шестьдесят восемь лет, – писал он в своей просьбе, – мое изменчивое здоровье, привычки моего ума, характер, испорченный дорого купленной, но продолжительной независимостью, делают для меня невозможной слишком почетную роль, предлагаемую вами, любезные сограждане. Я могу жить и думать только в уединении. Я умоляю вас поэтому, оставьте меня в моем уединении. Вы говорите, – я был пророком. Хорошо, но пророку приличествует пустыня! Петр Пустынник был самым плохим предводителем крестового похода, который он проповедовал так мужественно. Оставьте меня умереть, как я жил, не превращайте в плохого законодателя вашего друга, доброго и старого певца». Несмотря на отказ поэта, он был избран и получил 204471 голос. В Национальном собрании он пробыл, однако, всего несколько дней и повторил свою просьбу избавить его от этой обязанности. Национальное собрание отклонило эту просьбу, и только после долгих настояний Беранже получил увольнение. Вместе со своим другом Ламеннэ он занял после этого место в Commission des offrandes à la patrie[2]. Каждый день целые толпы граждан приходили в Елисейский дворец, чтобы посмотреть на поэта среди его занятий по делам комиссии. Его популярность в народе нисколько не уменьшалась, но в интеллигентных кружках начинали уже поговаривать, что Беранже «изменил республике». Автор книги «Les poètes de combat» («Поэты-воины») Лоран Пиша тоже укорял писателя. «Беранже, – говорит он, – мог вступить в члены Национального собрания, не насилуя ни своей совести, ни убеждений». Лоран Пиша полагал, что Беранже мог бы избавить таким образом Францию от зловония Второй империи… Но дело в том, что автор «Потопа», по всей вероятности, был далек от мысли об этой империи и если отказывался от участия в работе Национального собрания, то единственно из-за сознания своей неспособности. Он проповедовал республику, как Петр Пустынник крестовый поход, и в то же время не хотел повторить ошибки этого последнего. Если можно в чем укорить «старого республиканца», так это за молчание, которое он хранил во время переворота 2 декабря 1852 года. Он не изменял, как говорили тогда, свободе, но он молчал. Он пользовался и тогда такой популярностью, в сравнении с которой значение Виктора Гюго равнялось нулю; но Гюго протестовал и удалился в изгнание, а Беранже взирал на события отчасти как философ. «Наполеон III, – писал он 3 июля 1853 года, – сыграл роль Октавия, сыграет ли он роль Августа, – не знаю. Надо подождать, чтобы здраво судить об этой личности. Канат, на который он взмостился, недостаточно прочен для рискованных предприятий. Я хотел бы видеть Наполеона всецело (corps et biens) преданным демократии, но, как кажется, у него не хватит на это мудрости. Если бы он сумел польстить крестьянам, он утвердил бы свою династию лет на сто. Крестьяне – вот главная опора всякого нового правительства. Крестьяне будут защищать Наполеона не столько из любви, сколько ради интереса. Они составляют массу в двадцать или двадцать два миллиона, – это страшная армия, которую прекрасно было бы иметь в своей власти».

Эти рассуждения поэта можно объяснить его постоянным преклонением пред логикой событий. Характерный образчик подобного преклонения он дал в 1830 году, создавая мост между монархией и республикой. В 1852 году он мог рассуждать точно таким же образом: раз Франция принимала императора Наполеона III, значит, она хотела этого, а не республики. Враги и бывшие друзья поэта не хотели знать подобных рассуждений. На закате своих дней Беранже пришлось даже выслушивать заявления, что он находится на пенсии у императорского правительства. Сплетня не щадит в это время популярнейшего поэта. В 1848 году в газетах появилось известие, что он женился на «своей служанке», – так называлась в статье девица Фрэр. Беранже ответил на это письмом в редакцию, полным достоинства, где поневоле принужден был рассказать читателям о своей дружбе с Юдифью. Письмо было написано в Пасси.

В 1850 году – опять в Париже – поэт написал свои последние песни, между прочим, «Прости», трогательное заключение его славной литературной карьеры: