ПЬЕР

«Как широко, и с какой силой эти корни должны были разрастись! Несомненно, эта сосна с силой схватила эту любезную землю! Вот у того яркого цветка нет таких глубоких корней. Это дерево пережило век того веселого цветущего поколения и переживет век тех, кто придет. Это весьма печально. Прислушавшись, я уже слышу постепенно возрастающие и бесчисленные, подобные пламени, стоны этой Эоловой сосны; – ветер сейчас дышит на неё: – ветер, – это дыхание Бога! Действительно ли Ему так грустно? О, дерево! Ты настолько могуче, так высоко, и все же так жалко! Это очень странно! Прислушайтесь! Вот я вглядываюсь в твои высокие тайны, о, дерево, лицо, лицо, глядящее сверху на меня! – „Искусен ли ты, Пьер? Подойди ко мне“ – о, твоя таинственная девочка, – что это у тебя за неподходящая подвеска, к тому другому выражению лица милой Люси, которая висит тут, а сначала висела у моего сердца! Горе – приятная подвеска? Действительно ли горе – нежданный гость, что входит своевольно? Все же я никогда не знал тебя, Горе, – ты для меня – нарисованная легенда. Я познал несколько славных жарких волнительных безумств, я часто предавался задумчивости; почему приходит задумчивость, почему приходит печаль, откуда происходят все восхитительные поэтические предчувствия, – но ты, Горе! ты для меня все еще призрачное искусство. Я не знаю тебя, – наполовину не верю в тебя. Не то, чтобы у меня нет моих слишком маленьких заветных приступов печали, приходящих время от времени; но Бог удерживает меня от тебя, ты – другая форма далекого и глубокого мрака! Я дрожу из-за тебя! Лицо! – лицо! – снова прочь от твоих высоких тайн, о, дерево! Лицо похищает меня. Таинственная девочка! В чем твоя тайна? какое у тебя право на такое похищение моих самых глубоких мыслей? Убери от меня свои тонкие пальцы; – я обручен, но не с тобой. Оставь меня! – Что за дело у тебя ко мне? Конечно же, ты любишь не меня? – это было бы самым страшным несчастьем для тебя и для меня, и для Люси. Этого не может быть. Кто ты и что ты за создание? О! несчастная неопределенность – слишком знакомая мне и все же необъяснимая, – неведомая, абсолютно неизвестная! Я, кажется, проваливаюсь в этом непонимании. Тебе кажется, что ты знаешь что-то обо мне, что я не знаю о себе самом, – и что дальше? Если в твоих глазах мрачная тайна, избавься от нее; этого требует Пьер; что именно так незатейливо скрыто в себе, что я, казалось, видел его движение, но не его форму? Оно явно шелестит за закрытой ширмой. Сейчас, как никогда в душе Пьера, оно прежде так не закутывалось! Если действительно ничего не скрыто в нем, то высшими силами, которые требуют всех моих подлинных поклонений, я заклинаю тебя, сними завесу; я должен встретиться с ним лицом к лицу. Шагну я к шахте, предупреди меня, приближусь я к пропасти – удержи меня, но открой мне неведомое страдание, которое должно внезапно схватить меня и овладеть мною полностью, – этого ты никогда не сделаешь; и еще, основа веры Пьера в Тебя – теперь чистая, нетронутая – может убираться восвояси и дать мне стать отгородившимся атеистом! Ах, лицо уже уходит. Умоляю Небеса не только забрать его назад, но и снова скрыть в твоих высоких тайнах, о дерево! Но оно уведено – уведено – полностью уведено; и я благодарю Бога, и я снова чувствую радость; радость, которая, как я чувствую, будет у меня, как человеческое право; лишенный радости, я чувствую, что должен буду найти причину смертельной вражды с невидимым. Ха! Слой железа, кажется, становится круглым и уже шелушит меня; и я слышал, что самые горькие зимы предсказываются более толстой шелухой на индийском зерне; так говорят наши старые фермеры. Но это мрачное сравнение. Оставьте ваши аналогии; сладость в устах оратора горька в животе мыслителя. Сейчас и потом я буду вместе со своим собственным радостным желанием, и моё радостное лицо распугает всех призраков – и вот, они уходят, и Пьер теперь – снова Радость и Жизнь. Ты, сосна! – впредь я буду сопротивляться твоей слишком предательской убежденности. Ты не так часто привлекаешь меня под свой воздушный навес поразмышлять на мрачных глубоко уходящих корнях, которые держат его. Поэтому теперь я ухожу, и мир тебе, сосна! Та счастливая безмятежность, что всегда скрывается в сердечной печали – простой печали – и ждет, когда все остальное пройдет, – это теперь мое сладкое чувство легкости. Я не сожалею, что мне было грустно, я теперь чувствую себя полностью благословленным. Драгоценнейшая Люси! – хорошо, хорошо, – этим вечером нам предстоит приятное занятие; есть книга фламандских печатей – сначала мы должны её просмотреть; затем, во-вторых, Гомер Флексмана – ясные схемы, но все же исполненные неприкрашенного варварского благородства. Затем Данте Флексмана; – Данте! Он поэт ночи и Ада. Нет, мы не откроем Данте. Мне кажется, теперь лицо – лицо – возражает против моего немного задумчивого, милого лица Франчески – или, скорее это было лицо дочери Франчески – принесенное печальным темным ветром наблюдательному Вергилию и натертому до блеска флорентийцу. Нет, мы не откроем Данте Флексмана. Печальное лицо Франчески теперь мой идеал. Флексман мог бы раскрыть его полностью, – представить это в линиях страдания – завораживающе сильно. Нет! Я не открою Данте Флексмана! Будь проклят тот час, когда я прочитал Данте! более проклят, чем час, когда Паоло и Франческа прочитали о фатальном Ланселоте!»