Перчинка

Марио взял в руки тяжелую машинку и принялся внимательно разглядывать ее.

— А вот бумага, о которой ты говорил, — добавил Винченцо, вытаскивая из-за пазухи рулончик белой бумаги и несколько листов копирки.

— Ну, ребята, завтра примемся за работу, — проговорил Марио. — А сейчас нужно куда-нибудь подальше спрятать эту штуку. Не ровен час полиция нагрянет…

— Давай отнесем ее в твое убежище, — предложил Перчинка.

С трудом протиснувшись через узкий и темный проход, они втащили свою тяжелую ношу в клетушку под монастырской кладовой. Окинув взглядом низкую каморку, Марио отметил про себя, что печатать придется лежа на животе.

— А я? — спросил Перчинка. — Что я должен делать? Марио на минуту задумался.

— Видишь ли, Перчинка, — медленно проговорил он. — Теперь я буду печатать листовки, много листовок. А ты и твои друзья должны будете распространять их в бомбоубежищах, домах — одним словом, везде, где есть люди. Только это нужно делать так, чтобы комар носу не подточил, чтобы ни одна душа не заметила. Люди должны находить листочки в карманах, а о том, откуда они, не догадаться.

— Ну, это плевое дело! — воскликнул Перчинка. — Положить в карман легче, чем вытащить из кармана.

— Но все-таки вы должны глядеть в оба, чтобы вас не сцапали.

Винченцо клевал носом. Марио тоже чувствовал, что его клонит ко сну. Перчинка в последний раз ласково погладил большую черную машинку.

— А ведь правда красивая, — сказал он.

Через несколько минут обширное подземелье погрузилось в тишину. Четверо друзей крепко спали. Над их головой выли сирены, возвещая воздушные тревоги, гремели выстрелы зениток, ухали фугаски и жалобно трещали обрушивающиеся дома. Луна зашла, и на небе остались только крошечные светильнички звезд. Внизу, словно черное озеро, в котором то и дело загорались яркие вспышки разрывов, замер Неаполь.

На дворе по-прежнему стоял август 1943 года. Но что-то уже начало меняться, хотя бы благодаря этой старой, запыленной и покрытой паутиной пишущей машинке, дремавшей сейчас под кладовой капуцинов, которые, сбившись в кучу, бормотали молитвы.

Глава VI БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Страшный грохот потряс стены бомбоубежища, и в ту же секунду погас свет. Женщины закричали, прижимая к себе малышей, мужчины замерли и молча стояли, прислонившись к стенам.

— Дженнаро, Дженнарино, где ты? — жалобно звал чей-то голос.

Старухи, сидевшие в углу, принялись вслух молиться. Громко, навзрыд плакала какая-то девочка, пока ее отец не крикнул:

— Замолчи! Беду накликать хочешь? Девочка умолкла.

Зажгли несколько свечей, мужчины включили карманные фонарики, и тут все увидели, как с крутой лестницы, ведущей в убежище, скатился какой-то человек.

| — Школу напротив разбомбило! — крикнул он. — А больше ничего не видно. На улице тьма кромешная!..

В ответ послышались крики, восклицания. Невозможно было разобрать, что они выражали: то ли радость, что опасность миновала, то ли страх, что бомба чуть не угодила в бомбоубежище. Скорее всего и то и другое. О школе не жалели, потому что все знали, что там никого не было. Убивался только школьный сторож. Сам он, правда, едва объявили тревогу, укрылся в бомбоубежище, но квартиры его больше не существовало.

— Вся мебель! Боже мой, вся моя мебель! — горестно восклицал он. Двадцать лет работал, чтобы купить ее и вот на тебе!

— Да перестань же ты бога гневить! — громко прервала его сидевшая рядом жена. — Благодари господа, что сами живы остались. Лучше о сыне подумай, где-то он сейчас…

Их сына призвали в армию, послали воевать в Африку, и вот уже несколько месяцев от него не было никаких вестей. Старый сторож смахнул слезу, повернулся к дону Микеле, который сидел рядом, и сказал:

— Вы-то меня можете понять…

— Э, друг мой, — откликнулся ополченец, — на то она и война. А о сыне не волнуйтесь, скоро получите от него весточку, помяните мое слово. Война-то к концу идет.

— Вы говорите…

— Уверен. В Мармарине наши наступают, с англичанами почти что покончено. Так, по крайней мере, говорит дон Доменико.

— Так ведь они чуть ли уже не высадились в Сицилии!

— Если дон Доменико говорит — значит, так оно и есть, — возразил Микеле. — Он человек ученый.

— А говорят, этот дон Доменико… — начал было сторож.

Однако дон Микеле поспешно закрыл ему рот рукой. Нет, черт возьми, ему совсем не хочется нажить себе неприятность, а дон Доменико такой человек, что ему ничего не стоит раздуть дело. Старый ополченец отодвинулся подальше от сторожа и полез в карман за табаком для трубки. Но вместо табака он неожиданно для себя извлек оттуда какой-то листок бумаги. Как раз в этот момент снова включили электричество, и дон Микеле принялся по складам разбирать напечатанные на пишущей машинке слова.

«Жители Неаполя! — говорилось в листовке. — Война нужна только фашистам и королю. Нам от нее — одно разорение и погибель. Наши парни умирают на полях сражения, и мы сами каждую минуту рискуем погибнуть под бомбами. Наши дети голодают. Давайте добьемся прекращения войны. Долой войну, да здравствует мир!»