Перебирая наши даты

Ландсберг — довольно большой и красивый город, со взорванным мостом и поврежденными трамвайными линиями. Там мы встретили первых немцев с белыми повязками на рукаве.

Утром 16 аПреля мы проснулись под гул канонады. Началось одно из крупнейших сражений в истории войн — битва за Берлин.

Наша фронтовая разведрота должна была по мере сил способствовать успеху этого огромного дела.

Мы действовали тремя группами, из которых, кажется, только одна сыграла некоторую роль, установив первый контакт с войсками Украинского фронта слева от Берлина.

Ощущение громадной мощи наступления охватывало каждого, кто в эти дни следовал по фронтовым дорогам в сторону Берлина.

Оборонительные линии за Одером не выдержали перед таранной силой наших танков и артиллерии.

Вся местность за Кюстрином была перепахана и исполосована ганками.

Мы медленно продвигались по автостраде Варшава — Берлин, плотно уставленной «тридцатьчетверками», самоходными орудиями, артиллерией. грузовиками с боеприпасами и снаряжением, и все никак не могли пробиться к передовой, постепенно откатывающейся к Берлину. Чувствовалось и подавляющее превосходство нашей авиации.

На дороге, забитой техникой, господствовала оживленная неразбериха, вспыхивали то ругань, то смех.

Удивительным контрастом бронированной технике казался ослик, спокойно шествовавший по обочине дороги. Пожилой узбек в пилотке, напяленной, как тюбетейка, с винтовкой через плечо, подремывая, ехал верхом на осле, вдоль кювета, как вдоль арыка. Спокойно ехал в Берлин.

Таким же контрастом были верблюды, пришедшие с 8–й гвардейской армией из сталинградских степей. Они презрительно и степенно поворачивали аристократические головы. Ездовые с коричневыми скулами и раскосыми глазами таили в себе жестокое равнодушие Азии и жадность набега.

Немцам это казалось страшней танков. «Ди кальмукен» — калмыки, называли они наших казахов и узбеков, не зная о судьбе подлинных «кальмукен». Им чудилась белозубая улыбка и жадное дыхание Азии, коленом раздвигающей пах бледных дев Европы…

Ища объезда, мы свернули на боковую дорогу, неожиданно пустую. Справа громыхало сражение. Мы ехали, не встречая жилья, вдоль двух шпалер из яблонь и груш, которыми обсажена была узкая шоссейка, и выехали к фольварку, недавно покинутому жителями.

Я описал уже в поэме «Ближние страны», как старая корова подошла к старшине с просьбой подоить ее.

Хромая кобыла шла из-за дома. Навстречу ей коза. Кто-то напялил ей на рога женскую соломенную шляпку с голубыми лентами. Животные сошлись и остановились друг перед другом. И долго стояли, покачивая головами.

Эта смешная сцена была исполнена той подлинной грусти, так точно обозначала чувство одиночества и заброшенности, что смеяться не хотелось.

Первые 20–30 километров за Одером мы не встречали ни одного мирного жителя. Вся Германия готова была спасаться от страшного возмездия, которого ожидала и от которого не было спасения.

Первым мирным жителем, увиденным нами, была умирающая старуха. Ее оставили в полуподвальной комнате покинутого особняка. Свет падал от потолка из окошка. На столике близ деревянной кровати стоял кувшин с водой и какая-то пища. Старуха дышала так незаметно, что казалось — уже померла. Вдруг она открыла глаза и долго безучастно глядела на нас. Потом ясно тихим голосом спросила:

— Кто вы?

— Мы русские солдаты. — ответил я по — немецки.

— Вы не солдаты, вы разбойники, — так же ясно сказала старуха. И закрыла глаза.

Мы уже двинулись к двери, когда она вновь ясно и тихо спросила:

— Вы уже в Берлине?

— Да, — ответил я.

Старуха вновь закрыла глаза. Наверно, уже навсегда.

Первые наши немцы были смертельно напуганы и готовы ко всему. Они с удивлением и с некоторым облегчением приглядывались к солдатам, порой еще разгоряченным боем, а чаще уже остывающим от схватки, чаще добродушно и беззлобно копающимся в шмотках, реже напряженным и нервным — таким лучше под руку не попадаться.

Находились немцы, не терявшие присутствия духа. Вообще же большинство жителей пытались как можно скорей приспособиться к новым обстоятельствам и новой власти.

В одном местечке немец Фриц Прандт предъявил документ, написанный детским почерком на листке, вырванном из тетрадки: «Етот немец Фриц Прант с женой разбомбленные Лихтенштрассе 20 очень хороший. Я в их жила. Оля Ковалева».

Дальше следовал адрес — колхоз в Курской области. Документ действовал.

В другом местечке над домом развевался красный флаг вместо белых флагов капитуляции. Хозяин заявлял, что он коммунист. Его тоже не «курочили».

В Аренсфельде, где мы только что расположились, явилась небольшая толпа женщин с детьми. Ими предводительствовала огромная усатая немка лет пятидесяти — фрау Фридрих. Она заявила, что является представительницей мирного населения и просит зарегистрировать оставшихся жителей. Мы ответили, что это можно будет сделать, как только появится комендатура.

— Это невозможно, — сказала фрау Фридрих. — Здесь женщины и дети. Их надо зарегистрировать.