Перебирая наши даты

Увлеченный течением мыслей, я утром стоял в очереди за пайковым хлебом — это были соленые, серые, удивительно вкусные лепешки. А день уж не помню как проходил — в молчаливом чтении, в радостном накоплении сил, в разговоре через дувал с соседом Димой ради созерцания его прекрасной жены.

Каждый день на пороге я находил цветы в стеклянной баночке, раздражавшие мое воображение. А вечером шел на лекции в Пединститут. И меня нагоняли торопливые шаги соседки — однокурсницы Ларисы Лукиной. Однажды, желая покрасоваться, я рассказал ей о цветах.

— Какая-то дура каждый день мне приносит цветы.

— Эта дура я, — сказала Лариса.

В Самарканде часто попадались москвичи. Осенью приходил художник Тышлер с женой. Завелись и новые знакомства.

По соседству жил старик Феоктистов, сибирский писатель, с дочерьми, милыми увядающими девицами Юлей и Галей. Юля — актриса московского кукольного театра.

Феоктистов — собакообразный старик, ходил по городу с палкой, грозно лез без очереди, ругался, грозился, всегда что-то доставал. По вечерам пил у нас чай с кишмишем. Говорил, отдуваясь:

— Волка ноги кормят.

Приходил еще тихий чахоточный еврейский поэт из Западной Белоруссии— Моргентой. Мама, знакомя его, представляла:

— Поэт Моргентау.

Встречал я несколько раз старуху Надежду Павлович, сокрушавшуюся, что сын Блока (Сашка Нелле) поступил в военное училище, тогда как отец завещал ему быть человеком мира.

Сравнительно размеренная жизнь вдруг резко нарушилась болезнью отца. Он слег в сыпняке.

Никогда не забуду тоскливые дни перед кризисом, ежедневный путь в больницу с тревожной надеждой, что он жив. Кризис, однако, миновал благополучно, и я на радостях перемахнул больничную стену и, отыскав отцовскую палату, заглянул в открытое окно. Было, видимо, уже начало мая. До сегодня помню изможденное лицо, потусторонние глаза отца. Таким он порой является мне во сне и в стихах:

Отец босой стоял передо мною.

В дни отцовского выздоровления неожиданно пришла В. Я не видел ее всю зиму и поразился расцвету ее красоты, неравномерно выцветшим прядям волос и, главное, нежному доверию ко мне. Это был единственный осуществившийся день наших неосуществившихся отношений.

Мы шли по длинной улице по направлению к вокзалу под руку и почти молча. И я чувствовал себя свежим, подлянутым, счастливым и даже ловко одетым — в издешковских сапогах, в довоенном пиджачке «от Журкевича». Из-за госпитального забора на нас глазели раненые, и никто не отпустил вслед похабного слова, ибо мы были убедительно молоды, хороши и счастливы. В. назавтра отбывала в экспедицию. Мы простились, веря, что не навсегда.

Пора было ехать и мне. В те же дни военкомат предложил студентам нашего института поступить в офицерское училище. Я не раздумывая написал заявление.

Отец вернулся из больницы за несколько дней до моего отъезда в армию.

Я простился с родителями у порога. Люблю уезжать один — без томления последних минут провожанья. Лариса Лукина догнала меня на улице и довела до ворот военкомата.

Во дворе военкомата все новобранцы пили из горлышек водку, обнимали невест. Плакали матери, кто-то пытался петь.

Прислонясь спиною к забору, одиноко сидел на земле старшина из раненых. Я подсел к нему. Меня тоже никто не провожал.

Я предложил ему водки, и мы распили бутылку «Горного дубняка». Старшину звали Сердюк. Я попал в команду, в которой он был старшим. К вечеру мы двинулись на вокзал.

По дороге я заскочил к Л. Она удивилась, но собралась меня провожать.

Стемнело. Мы сидели с ней в вокзальном скверике. Она молчала, а я плакал под влиянием грусти и «Горного дубняка», плакал долго и подробно, как Весли Джексон — про то и про это. Завидую страницам Сарояна, где описан плач Весли Джексона.

Итак, был вокзал, заплечный мешок и невеста — «синий платочек». Все как положено у отправляющегося на войну…

Впрочем, в тот вечер мы не уехали. Еще ночь я провел у родителей, считая это возвращение добрым знаком.

Серый

Ночью мы кое-как затолкались в поезд, и через некоторое время наша команда во главе со старшиной Сердюком высадилась в Катта — Кургане.

Катта — Курганское училище называлось Гомельским военно — пехотным. Готовило оно младших офицеров для войны где-нибудь в пустынях Ближнего Востока. Попал же я через несколько месяцев на самый мокрый фронт — Волховский, в горно — стрелковую бригаду, однако сидевшую по горло в воде.

Именно с тех пор я на практике начал изучение вопроса о несоответствии названия и содержания. Кажущийся необычайно простым, этот вопрос является глубокой и важной проблемой. В сущности, качество ума обнаруживается в умении преодолеть несоответствие между названием и содержанием и раз и навсегда определить, что не в названии дело, и выработать нечто вроде здорового скептицизма по отношению к названиям. Мы так часто путаем название с сутью, что боремся не против сути, а против названия или ожесточенно защищаем название, а не суть. Это черта идеологического общества.