Перебои в смерти

Сам собой напрашивается вопрос: неужели правительство ограничилось бесстрастным созерцанием той драмы, которую ежедневно переживали десять миллионов жителей страны. Однозначного ответа дать нельзя. Скажешь «да» — и будешь прав, потому что смерть, в конце концов, есть самое нормальное и обыденное свойство жизни, чистейшая рутина, нескончаемое чередование отцов и детей, пошедшее еще, по крайней мере, с адама и евы, и медвежью услугу оказали бы правительства всего мира и без того довольно шаткому общественному спокойствию, вздумай они объявлять трехдневный траур всякий раз, как в приюте для бедных умрет убогий старик. А скажешь «нет» — тоже не ошибешься, потому что самое каменное сердце дрогнет при виде того, как установленное смертью недельное ожидание приобретает черты народного бедствия, причем не только для трехсот человек, в чьи двери ежедневно стучалась злая судьба, но и для всего остального населения, насчитывающего ни больше ни меньше как девять миллионов девятьсот девяносто семь тысяч семьдесят человек всех возрастов и состояний, и видящего, проснувшись поутру после мучительных ночных кошмаров, занесенный над собой дамоклов меч. Что же касается тех трехсот, что получали убийственное лиловатое письмецо, то каждый из них реагировал на неумолимый приговор по-разному, в соответствии с особенностями своего характера. Помимо уже упомянутых выше персонажей, которые, движимые довольно извращенной идеей отмщения, имеющего полное право называться звучным неологизмом «предпосмертное», решали наплевать на исполнение своего гражданского и семейного долга, никаких завещаний не оставлять, недоимок в казну не выплачивать, немало было и таких, кто, весьма вольно оттрактовав классический[15] призыв ловить день, проводили отпущенное им краткое время в заслуживающих всяческого порицания оргиях, где, глуша себя спиртным, дурманя наркотиками, безудержно предавались самому гнусному разврату, надеясь, должно быть, что подобные излишества навлекут на них удар — в медицинском ли смысле или же карающей молнии — который пришибет их на месте и тем самым вырвет из когтей смерти как таковой и натянет ей — ничего, что безносая — нос. Третьи — мужественные, исполненные чувства собственного достоинства стоики — избирали абсолютную радикальность самоубийства, тоже полагая, что таким образом преподадут танатосу урок хороших манер — то, что в старину называлось моральной пощечиной и в соответствии с высокими устремлениями минувших времен считалось болезненней любого физического воздействия. Излишне говорить, что неудачны были все попытки суицида, кроме тех, которые совершались отдельными упрямцами в последний день срока. На этот мастерский ход смерти ответить было нечем.